— Не встречал.

— В городе заводы строят, в городе легче…

— Да так ли?

— В деревне две работы делать надо. И колхоз обстраивать, и свое жилье. А в городе он за восемь часов со всеми делами управится.

— Ладно, двух плотников я тебе уступлю.

— Это все равно, что ничего не дать.

— Постой, еще получишь подъемник. Есть у меня один на примете. Я его быстро отремонтирую и доставлю. А подъемник — он трех рабочих стоит.

— Да мне специалисты нужны, плотники, хоть на три месяца.

— Дам трех на полгода. И пользы будет больше, и, выходит, шестерых даю.

Тарас был несколько сбит с толку этой неожиданной арифметикой, но дважды три — все-таки шесть, и он лишь сказал:

— Ладно. А гвоздей не дашь?

— И людей и гвоздей?

— Еще бы старый драночный станочек.

— Опять раскулачить хочешь? — рассмеялся Тарханов.

— Стекло еще требуется.

— Постой, Тарас. Ты меня своим шефом выбрал не потому ли, что думаешь: Игнат — он свой, земляк, не откажет.

— А нам половина всего рабочего класса земляки. Думаешь, не вижу? Люди-то все уходят и уходят из колхозов... Еще больше, чем до войны.

— Видно, война избаловала...

— Избаловала? — как-то неопределенно переспросил Тарас и неожиданно резко поднялся с табуретки. — Ты зарплату давно получал? Неделю назад! И через неделю опять получишь. А в ином колхозе грамм да грош, и то раз в год. Самому простому человеку надо быть героем, чтобы работать в таком колхозе и не думать, как бы уйти в город. Вот тебе и избаловались. — И тут же, приглушив злую вспышку, сказал уже спокойно, с усталостью: — Так ты, Игнат, стекло тоже дай. Ты — бывший мужик и должен понять: не оттого у нас грамм да грош, что разучились хлеб сеять, а оттого, что за наш хлеб больше не платят. А почему так — не пойму. Может, денег у государства мало? А может, считают: ничего, колхоз сдюжит? Только сколько же можно так сдюживать? Войны-то нет.

Игнат молчал. В Пухляках беда! Да что же это такое? И денег мало, и хлеба граммы, и люди бегут, словно нет им дела до колхоза. А ведь земля — это все. Земля — хлеб, земля — уголь, земля — железо. Земля — всему начало. И не будет никому в жизни хорошо, если в колхозе плохо.

Неожиданно спросил:

— А дома-то все в порядке? Старуха-то как?

— Старуха у меня крепкая. Всех нас переживет.

— Иринья все у тебя? Как она?

— Трудно бабе, коль у нее ребят что зубьев в бороне, а еще труднее, которая сама по себе, и кругом никого.

— Значит, никого, — в раздумье проговорил Игнат и, чтобы не встретиться взглядом с Тарасом, опустил голову. — Это ты верно сказал, трудней нет, когда сам по себе. Жалко бабу. — И вспомнил летнюю ночь, сарай и счастливый, тихий смех Ириньи. И вспомнил еще, как на следующий день задумчиво смотрела она куда-то вдаль за Мсту, словно ждала из будущего своего счастья. Не сбылось! Видно, так уж ей суждено. Вот она, жизнь деревенская. В людской бедности, в бабьей горести.

Сколько лет прошло с тех пор, как Игнат оставил деревню. Казалось, уже ничто не сможет пробудить в нем чувства человека земли, задеть ее болью, ее нуждой. Все как будто было похоронено под пережитым страхом беглеца, под горькими раздумьями об обиде, наконец самим новым его существом рабочего человека, привыкшего к пыли помольных цехов и жаркому дыханию гофманских печей. Даже поездка в Пухляки во время войны не вызвала у него такого чувства, как этот приезд Тараса Потанина. Грош да грамм! Он мысленно повторял эти два слова, и у него было такое чувство, словно он сам обнищал. Грош да грамм. Как же там люди живут? Ему уже чудилось, как бедность одного колхоза разливается по всей Мсте, надвигается на Глинск. Он был рабочий, но жизнь деревни была для него мерилом жизни всей страны.

После работы Игнат зашел в пивную. Выпил стакан водки. Но что ему стакан, когда о тех, кто хмелеет от литра водки, говорил с пренебрежением: слабоватый нынче народ! На этот раз он сам охмелел. Выйдя из пивной, он услышал: «Ну чего стоишь, как колхозник, посеред дороги». Это было сказано не ему. Но из всего того, что говорили вокруг, он запомнил лишь одну фразу. А потом почти то же самое он услышал, когда садился в автобус: «Эй, деревня, куда лезешь?» Игнат резко повернулся. Кто это сказал? Ему даже почудилось, что и там, у пивной, и здесь, на остановке, был один и тот же человек. И вдруг уже в самом автобусе он услыхал: «Соображать надо, тут тебе не колхоз...» Это уже сказал вон тот, в мягкой шляпе, что стоит к нему спиной у выхода. Игнат рванулся вперед, пробиваясь сквозь людскую толщу. Он этому городскому покажет, как соображать надо. Он его научит, кто кому посеред дороги встал и куда лезет колхозная деревня. В эту минуту он забыл, что когда-то сам с пренебрежением говорил о колхозах. Он этому в шляпе скажет: «Ты чей хлеб ешь, сука? Тебе кто дал право не уважать людей, которые хлеб сеют?» Он был так возмущен, что не заметил, как на первой же остановке человек в шляпе вышел из автобуса. Он увидел его уже на тротуаре, когда дверь автобуса автоматически закрылась. «Стой, кондуктор!» Но автобус тронулся. И тут Игнат увидел, что человек в шляпе — Чухарев. От обиды, злобы и возмущения Игнат выругался.

— Вот сволочь. Сам ведь из деревни!

Чухарев его тоже увидел, узнал, весело помахал рукой. И так они приветствовали друг друга, один ругаясь, другой весело улыбаясь, пока автобус не свернул за угол и они не потеряли друг друга из виду. А кондукторша сказала Игнату:

— Гражданин, если будете выражаться, я вас милиционеру сдам. — И добавила: — Не успел из деревни в город приехать и уже наклюкался.

Игнат, совершенно отрезвевший, поспешил покинуть автобус.

Бывают такие дни в жизни человека — дни самых неожиданных событий. Вечером, когда Игнат рассказывал Лизавете о своей встрече с Тарасом, а потом с Чухаревым, хлопнула калитка, и во двор вошел с чемоданом в руках невысокий, худощавый, совершенно седой человек. Поднявшись на крыльцо, незнакомец нерешительно остановился в дверях.

— Здравствуйте, Игнат Федорович.

Игнат удивленно оглядел гостя, хотел спросить, кто такой, зачем пожаловал, но не успел, потому что какая-то сила подняла его из-за стола и бросила навстречу пришельцу. Могучими своими руками он обнял седого человека, расцеловал его и повернул к Лизавете.

— Узнаешь, Лиза? — И, не ожидая ответа, сказал: — Эх, Матвей! Эка, брат, тебя побелило.

— Война, Игнат Федорович.

— Прямо с поезда?

— Хотел в гостинице остановиться, да мест нет.

— И хорошо, что нет.

На шум из боковой комнатушки вышли Татьяна и Уля.

— Узнаешь? — Игнат обнял за плечи внучку и ее подругу и подвел их к Осипову. — А ну, угадай, кто из них Танюшка?

Матвей уверенно показал на Татьяну.

— По глазам видно... Тарханова! Здравствуй, Танечка... А ты меня помнишь?

— Нет...

Игнат снова внимательно посмотрел на гостя и сказал, словно не веря, что перед ним именно тот самый Матвей, с которым так крепко связаны были первые годы его жизни в Глинске:

— А давно ли такой был? Сколько времени прошло, а как вчера.

После чая Игнат и Матвей вышли на крыльцо. Внизу на ступеньках примостились Татьяна и Уля. Игнат положил руку на колено Матвея, поглядел на его белую голову.

— Рассказывай.

— Как-нибудь после.

— А ты давай, как отцу. — И тут же каким-то чутьем все понял, без слов, по его глазам. — Немцы?

— Дочку и жену сожгли живыми. Я партизанил, так нашелся предатель.

И прежде чем Игнат успел спросить, кто был этот предатель, Ульяна Ефремова, та самая Уля, которую все считали девушкой с сильной волей, разрыдалась.

— Улька, что с тобой? — испугалась Татьяна.

Уля вскочила с крыльца и бросилась к калитке.

Татьяна догнала ее на улице.

— Я тебя провожу.

— Не надо.

— Посидим на скамейке.

Уля присела и тихо, все еще не в силах унять слезы, сказала:

— Боже мой, сколько зла у людей.

— Фашисты разве люди?

— А те, которые предали? Как это страшно.