Жизнь бродила, бурлила, все переворачивала вокруг. Игнат пытался понять ее, увидеть главное течение, но лишь запечатлевал отдельные струи. Особенно непонятно было ему то, что при всем разброде, который охватил деревню, при всей бестолковщине, которую он видел вокруг себя, с каждым днем жизнь улучшалась, деревня давала все больше хлеба, а в городе, на том же комбинате, несмотря на строительство, все больше и больше выпускали огнеупора, и на складах готовых изделий из-за него чуть ли не устраивали побоища бесчисленные агенты доменных заводов, сталеплавильных цехов, железнодорожных депо. На воротах комбината алело красное полотнище: «Страна идет в гору — дадим больше огнеупору!»

Но, видя, как многое изменяется вокруг него, Игнат Тарханов не догадывался, что изменяется сам. Сам себе он казался таким, каким был, человеком, случайно попавшим в беду и несправедливо ставшим жертвой какой-то тройки, приговорившей его к выселению в Хибинскую тундру. Себя он даже не пытался понять. Считал — тут все ясно и просто. Хотя себя-то он меньше всего знал. Вот знать Лизавету он должен. Навсегда ли она связала с ним свою жизнь? Нет, он не сомневался в ее бабьей любви. Но вот крепка ли эта любовь, надолго ли она? А главное, выдержит ли испытание, если с ним что-либо случится?

Вечером они шли из кино, куда, как правило, ходили в день получки, и то ли под впечатлением картины, где благородная героиня идет на самопожертвование во имя любви к столь же благородному герою, то ли желая испытать Лизавету, Игнат спросил:

— А ты, Лиза, могла бы вот так, как она? Дом бросила, отца и мать.

— Через дом от нас жила одна женщина. И не молодая. И ему-то было под пятьдесят. Так она за ним в Нарым пошла. Это не то, что с одной улицы на другую съехать, от отца и матери к возлюбленному.

— Значит, смогла бы?

Она прижалась к его руке.

— Не спрашивай.

— А ты все-таки скажи, — шутя, но тем не менее требовательно настаивал Игнат.

— Невезучая я на любовь. Ежели еще и с тобой что случится — порешу себя.

— Значит, не оставишь?

— Дороже самой ты мне. Как же я тебя оставлю?

Ему неудержимо хотелось тут же все рассказать ей о себе. Но что-то удержало. И не ради себя, а ради нее. Чтобы не омрачать ее жизнь. Пусть ничего не ведает. И он может быть спокоен. Если что с ним случится, она пойдет за ним. Хоть в Хибины...

Легче всего было вербовать рабочих на вокзале после вечернего поезда. Сотни людей, готовых устремиться в город, еще ничего не знают, какая есть работа, где провести ночь, куда пойти поесть. Тут и расставляй свои вербовщицкие сети. И вот в один из летних вечеров Игнат вышел к поезду. Подкатились и замерли у перрона вагоны. С подножек посыпались люди. Но, странное дело, на этот раз вместо его подопечных, которых он сразу узнавал по холщовым котомкам и деревянным сундучкам, прибыли другие пассажиры, молодые, лет семнадцати-восемнадцати, ребята с чемоданами в руках — явно городские. Трудно было понять, зачем они пожаловали в Глинск. Неужели и города тронулись в путь? Некоторое время Игнат молча наблюдал, как ребята выходили на привокзальную площадь, а потом подошел к чернявому с вьющимися волосами парню, который все время поторапливал задержавшихся на перроне, и осторожно спросил:

— Работать приехали?

— Работать, батя.

— А кто вас завербовал?

— Мы невербованные.

— Может, к нам пойдете? — предложил Игнат,

— Куда?

— На строительство комбината. Вас сколько? Сотня есть? Всех беру.

— Да не может быть, батя, — рассмеялся чернявый. — Ехали сюда, только и думали: вот бы на комбинат попасть. — И, подозвав своих товарищей, продолжал, как бы призывая их в свидетели разговора: — Ну, а работа какая?

— Поначалу землекопами станете, потом на каменщиков выучат, а построите комбинат — кем захотите, тем и будете! Прессовщиками, на формовке, при обжигательных печах.

— Скажи пожалуйста! Как складно получается. Значит, кто кем захочет? Вот это комбинат!

— И платят подходяще, — продолжал расхваливать свою стройку Игнат. — Ежели, конечно, работать да не поглядывать, куда смыться. А у летуна какие могут быть заработки?

— Вот спасибо, что предупредил. Стало быть, кто летун, тому лучше не наниматься?

— А еще, ребята, я вам такое скажу... — Игнат не договорил. Он увидел на привокзальной площади Чухарева и бросился к нему навстречу. — Семен Петрович, принимай народ! Видишь, сколько завербовал? И один к одному — все молодые!

Чухарев посмотрел на него насмешливо и, как бы продолжая их недавний разговор, сказал:

— А еще любите вы, мужики, на готовенькое за стол садиться... Завербовал... Ты хоть, Игнат Федорович, людей не смеши. Знаешь, кто эти ребята? Комсомольцы из Ленинграда... Мы, можно сказать, каждого из них по анкете отбирали, а ты ишь чего выдумал! — И, отвернувшись, громко крикнул на всю площадь:

— Привет посланцам Ленинграда! Прошу не расходиться. Сейчас прибудут руководители комбината и состоится митинг.

На этом Игнат Тарханов закончил свою карьеру нештатного вербовщика рабочей силы, а когда на следующий день, как обычно, он спустился в котлован, то на своем участке увидел вчерашнего чернявого парня.

— Стало быть, тебя рядом со мной поставили? — спросил недружелюбно Игнат.

— Будем знакомы, батя. Зовут меня Матвей, а фамилия Осипов.

— Ну, коли Матвей, так и вкалывай как знаешь. — И, отвернувшись, Игнат вогнал и землю лопату.

Они работали рядом, Игнат видел — старается парень, но держит черенок неумело, вгоняет лопату в землю косо. Не надолго тебя хватит, Матвей! Мозоли набьешь, спину наломаешь — вот тогда посмотрим, кто над кем посмеется.

Осипов если и был чем примечателен, то тем, что его уши торчали, словно только им попадало за все проделки, что совершил он в детстве; большой, широкий лоб и узкий, острый подбородок делали его голову чрезмерно большой. Особенно беспомощным казался Матвей, когда, снимая рубаху, оголял тощую грудь и узкие плечи. Но далее об этой, не ахти какой казистой внешности Игнат старался думать хуже, чем она была на самом деле. И ноги-то у парня что лучинки, и грудь что у куренка, одним словом, если не считать больших веселых глаз, этот чертов хитрюга был так уродлив, что мог бы сойти за огородное пугало.

В конце смены Матвей с трудом вылез из котлована. Шел, как старик, согнувшись, ладони кровоточили. Игнат не сомневался: день поработал, на неделю забюллетенит. Матвей-соловей, хорошо поёшь, где-то сядешь. Он думал о нем с недоброжелательством и презрением. Строитель! Грош ему цена рядом с теми, кого он, Игнат, вербовал.

К удивлению Игната, на следующий день Осипов явился на работу и до обеда выкинул грунта не меньше других землекопов. И хоть по-прежнему все в нем выдавало неумельца и новичка, Игнат не мог не оценить его упорства. Внешне, однако, он ничем не обнаружил своего невольного расположения к неумелому землекопу. Только на пятый день, когда они сидели в котловане и завтракали, развернув свои свертки на опрокинутой тачке, Игнат, как бы между прочим, спросил:

— Ты, Матвей, с каких мест родом?

— Из Ленинграда.

— Городской, сразу видать... Отец-то кто будет?

— Ученый, разрывает курганы, древние могильники.

— Зря землю тревожит..

— Да ведь надо же знать, как когда-то люди жили.

— Как жили — известно, да мы так жить не хотим. А ты почему не по ученой части пошел?

— Я комсомолец.

— Что ж с того?

— А то, что я комсомолец.

— Заладил одно: комсомолец да комсомолец. А ты объясни, почему отец твой ученый, а ты рядом со мной, мужиком, землю роешь?

— Так я и объясняю, Игнат Федорович, комсомолец я.

— Да ну тебя, — отмахнулся Игнат. — Давай лучше становись, научу, как лопату по-настоящему держать надо. Думаешь, простецкий инструмент: ковырнул землю да выбросил наверх? Ан нет. Лопата — инструмент хитрый. Держи в руках крепко, бросай — не тужься. Живот тебе дан, чтобы дышать, а не землю кидать!