— Никуда она не пойдет. Матери у нее нет, умерла, а отец неведомо где.

— Хочешь, чтобы я ушла?

— Уходи! Только допрежь я тебе бока за твою дурь намну. Чтобы помнила: была замужем за Игнатом Тархановым.

Лизавета сразу утихла.

А Татьяна лежала ошарашенная, безмолвная, еще толком не осознавшая услышанное. Привычные представления о близких людях, все ее чувства к ним — все казалось разрушенным, и ей уже было неважно, что отец принял ее сторону и решительно защищает от нападения матери. Все было ничтожно перед неожиданно раскрывшейся тайной. Мать — чужая ей женщина. Не мать, а самозванка, присвоившая себе то, что ей никогда не принадлежало.

Не сразу до нее дошло, что Игнат — дед, отец отца, очень близкий ей человек. В сумятице мыслей и чувств не так-то легко было преодолеть всю эту неожиданно возникшую неразбериху родственных отношений. Только после этого она в состоянии была осмыслить нечто более важное: ведь у нее была и настоящая мать и настоящий отец. А теперь она одна. У нее нет ни матери, ни отца. Да, отца тоже нет. Где он? Если мать она жалела, мысленно оплакивала, то ее отношение к отцу было двойственно. То ей казалось — он бросил ее, не хочет знать, и тогда все ее существо охватывало возмущение и ненависть к этому неизвестному человеку. То, повинуясь чему-то доброму, она думала о том, что отец ее любит, но почему-то не может приехать. И тогда ее сердце смягчалось. Она представляла себе, как он ее найдет и возьмет к себе. И все-таки как тяжело сознавать свое одиночество. Ведь еще несколько минут назад такое простое и жалостливое слово «сирота» на ум не приходило. Она, Татьяна Тарханова, сирота! Она не заснула. Ее охватило забытье. И лицо застыло в каком-то страхе, словно где-то там, за окном, в близком утре ее полузакрытые глаза видели огромное надвигающееся горе.

Когда яркое июньское солнце разбудило Татьяну, то первое слово, которое она услыхала, было «война!» Спросонья она никак не могла понять — с кем война? Какая война? Наверное, это говорят про нее и Лизавету. Между ними война. А может быть, мальчишки затеяли какую-нибудь там войну? И вдруг услыхала воющий гул самолета. Затем в той стороне, где дымила ГЭС, раздался взрыв.

Игнат крикнул:

— Бомбят комбинат! — и выбежал на улицу.

Так, значит, настоящая война. И не от того, что упала бомба, а от сознания этой простой истины ей стало страшно.

Детство, казалось, осталось где-то в далекой тишине минувших лет, хотя ее отделяло от него одно лишь мгновение.

Татьяна никому не сказала о подслушанном ночном разговоре и по-прежнему называла Игната отцом, а Лизавету матерью. Но с того первого дня войны она жила лишь мыслью о неизвестном, родном ей человеке. Как найти его? Она даже не знает, как его зовут, почему он оставил ее. Кто ей расскажет о нем? Конечно, легче всего спросить обо всем у деда. Но это простое было самым трудным. Ее сердце заполнил другой человек, и она понимала, как тяжко будет деду Игнату узнать, что она уже не считает его своим отцом.

Он по-прежнему был ей дорог и близок. Особенно в те дни, когда после суток бессменной работы, усталый, еле волоча ноги, приходил домой и, сумрачный, садился за стол к горшку картошки.

— Опять наши отошли, — сокрушенно говорил он и тер слипающиеся от бессонницы покрасневшие глаза. — Псков отдали, Новгород...

Как-то он сказал Лизавете:

— Война, а ты дома сидишь. Пойдешь в мою бригаду смазчиком.

— А как же с огородом? — спросила Лизавета. — Картошка вся в земле, капуста не убрана.

— Как-нибудь втроем уберем. Не днем при солнце, так ночью с фонарем.

— С фонарем нельзя, — предупредила Татьяна. — Затемнение.

— А мы фонарь синькой выкрасим.

Теперь, когда Лизавета пошла в цех на комбинат, Татьяне часто приходилось до глубокой ночи быть одной в доме. После школы она убирала комнаты, копала картошку или срезала кочны капусты и с тех пор, как началась война, ни разу не играла в войну. Теперь она и ее сверстники были участниками настоящей войны. Они помогали рыть щели во дворах, выносили воду к дороге, когда по ней шли к фронту воинские части, и внимательно следили за светомаскировкой. Город Глинск оказался особым городом. Он не стал фронтовым, но он не был и тыловым. Линия фронта к осени проходила где-то километрах в восьмидесяти. Из Глинска эвакуировали на Урал оборудование комбината. Остались лишь механические цехи, где делали снаряды и минометы. В Глинске расположилось санитарное управление фронта, и это придавало городу особый отпечаток. Глинск был городом-госпиталем.

Трудно сказать почему, но после бомбежек первых дней войны Глинск не знал налетов. То ли он не представлял для немцев большого значения, то ли они, рассчитывая на дальнейшее продвижение, берегли его для собственных тылов, так или иначе, а небо над городом давно не оглашалось воем фашистских самолетов. И какой-то шутник-солдат в госпитале пустил слух о том, что в Глинске живет теща Гитлера, потому его немцы и не бомбят. Этот слух расползся по городу, и некоторые старушки, принимая его за истинную правду, приглядывались друг к другу. Что поделаешь, война тоже шутит. И, случается, между боями дает солдату час-другой даже насладиться жизнью. Особенно когда он оказывается в таком городе, как Глинск.

Но зимой над Глинском неожиданно разразилась бомбовая гроза. Это был даже не налет. Фашистские «юнкерсы», не допущенные к Ленинграду, чтобы освободиться от опасного груза, в беспорядке сбросили бомбы над Глинском.

В этот день Татьяна возвращалась из школы как обычно, около двух часов дня. Шла не спеша, понимая, что торопиться ей некуда и незачем. Уроки готовить? Какие там уроки! Задают их мало, а спрашивают совсем не строго. Нет, чем сидеть одной до вечера и ничего не делать, лучше дольше побыть на улице. А может быть, пойти к кому-нибудь из девочек? И уроки вместе сделают, и погуляют. Можно успеть покататься с горы. Ведь еще не скоро стемнеет. Но прежде чем Татьяна решила, к кому из подружек ей пойти, в тишину зимней улицы ворвался протяжный вой воздушной тревоги. В Глинске к нему привыкли, за ним обычно не следовали налеты, и Татьяна продолжала свой путь. И вдруг она услышала прерывистый гул самолетов и взрыв, от которого качнулось небо, задрожала земля и где-то за Раздольем рванулось ввысь пламя. Налет, бомбят... Взрыв, еще взрыв... Татьяна бросилась к канаве. Скорей зарыться в снег. Нет, лучше спрятаться за забором... Вот за тем, что около магазина. Она металась из стороны в сторону, то падала на землю, то поднималась и снова куда-то бежала. Кто-то схватил ее за руку, и в следующую минуту она увидела себя в погребе, рядом с какой-то девочкой, чье лицо в полутьме трудно было разглядеть.

Когда бомбежка утихла, девочка сказала:

— Я все видела. Ты, Тарханова, как сумасшедшая бегала.

— А ты кто?

— Я Уля Ефремова.

— Ты из пятого «а»?

— Да.

— И тебе не страшно?

— Страшно, — призналась Уля. — Но бегать нельзя... Сразу убьют...

Они вышли из погреба, Татьяна спросила:

— Я очень боюсь, можно, я к тебе пойду?

— Пойдем... Ты ела?

— Спасибо, я не хочу...

— Когда поешь, не так страшно.

Уля Ефремова жила на другом краю Раздолья. Старше Татьяны на полтора года, она перед войной лишилась матери и в тринадцать лет была уже полновластной хозяйкой дома. Она топила печи, готовила для отца и брата Федора, даже распоряжалась их деньгами, которые они давали ей на общий семейный стол. Уля накормила Татьяну, а потом пошла ее провожать. Они шли держась за руки, как будто подружились давным-давно. И, наверное, оттого, что Татьяна чувствовала руку Ули, ей уже не было так страшно.

— Жалко, что ты из пятого «а», а я из пятого «б». Вместе уроки готовили бы...

После недавней бомбежки пахло дымом, гарью и болотом. Теперь было ясно, что сброшенные бомбы упали в поле за Раздольем — и если не считать выбитых стекол, они не причинили особого вреда.