Померкло пламя войны, от нее остались лишь старые, угасшие пожарища, ушел из сердца Татьяны страх. В сознании остался навсегда лишь образ человека, идущего сквозь огонь с автоматом на груди. Но это уже был не отец, а все те, кого она встречала в госпиталях и кто вернулся с войны, и те, кто остался там, неведомый ей в жизни и так же неведомо где ушедший из нее.

Прошло более года. Татьяна была уже в девятом классе.

С нетерпением ждала она возвращения отца. Ей даже казалось несправедливым, что ко многим девочкам отцы вернулись, а ее отца, которого она за всю жизнь видела лишь один день, еще держат в армии, не отпускают.

— Деда, а отец нас искал, когда был в Хибинах?

— Боялся искать.

— А мне знаешь что иной раз кажется: а вдруг он нас не хотел искать? Жил, жил, а мы ему совсем не нужны были.

— И тебе не стыдно так думать? — рассердился Игнат.

— Я не думаю, деда, но что я могу сделать, когда так думается.

— Глупости всякие в голову лезут, — проворчал Игнат.

Татьяна согласилась. Верно деда говорит — глупости лезут ей в голову.

Она была для Игната прежней Танюшкой, в которой он не чаял души и которую он любил, не боясь признаться в этом, больше Василия. Возможно, именно поэтому он, к собственному удивлению, обнаружил, что тонкая, звонкая и неугомонная девчонка повзрослела, стала девушкой, и хочет ли он того или не хочет, а надо мириться с тем, что к ней хаживают парни, какой-то там Егорушка Романов и Вася Демидов, что с мальчишками она ходит в театр и приходится иной раз открывать ей дверь поздно ночью. Да, Танюшка стала совсем большая! Она еще в школе, на ней еще школьный передник и косы повязаны смешными бантиками, но теперь он понимает, что живет она уже не школой, а своими мечтами о будущем. Как все просто было раньше, когда подрастал он сам, и даже когда в тех же годах был Василий. Земля отца — земля сына. Отец мужик — сын мужик. И о девках думать много не надо было. Разве что как бы поскорей выдать замуж... Сыну — землю, дочке — мужика — вот и счастье! А как сделаешь счастливой Танюшку? Все выпытывает: «Как ты думаешь, кто из меня лучше получится — инженер или биолог? А может, мне на актрису пойти учиться?» Ишь как загадывает! Вот оно, ее счастье. Думает, выбирает, требует совета. А что ей посоветовать? Ох, беда, коль молодые далеко от стариков уходят. Тогда как знаешь: ищи дорогу сам! Еще, конечно, товарищ может помочь. Вот у Танюшки товарищ — Ульяна Ефремова. Не в отца дочка, с характером. Прямая, людям смело в глаза смотрит. И тоже, видно, по ученой части пойдет. А больше всего обе стихи всякие читать любят. Закроются в комнате и читают. Слушаешь — словно родник бьет... Светлая вода... И сам взял ту книжку. На глаз никак не прочесть... «Разворачивайтесь в марше... Словесной не место кляузе...» Слова ясные, а строчки — словно изгородь неровная... Слово к слову не приставить... А девчонки даже не споткнутся. И о красоте у них свое понятие. Купила Лизавета Танюшке коврик. Повесила над кроватью. Шелковой гладью на нем кошечки вышитые... Красивый коврик. А Танюшка набросилась на Лизавету: «Зачем вы купили этих кошечек?» А потом долго смеялась: «В следующий раз купите с лебедями! А еще лучше — с расписной красавицей...» Он помалкивал. Даже не заступился за Лизавету. Может, и верно, во всех этих кошечках и лебедях нет никакой красоты? Еще с Танюшкой он поспорил бы... Но с Ульяной... Увидев коврик, она улыбнулась:

— А что ж — коврик неплохой. Вот выдадим мы Таньку замуж, у нее народится потомство, и тогда мы этих кошечек повесим у детской кроватки...

Шутка шуткой, но Танюшка уже не прежняя девчонка, если подружка выдает ее замуж и сулит ей потомство.

Но, в общем, Игнат ничего не имел против того, чтобы Танюшка из девчонки превратилась в барышню, и даже сделал для себя кое-какие родительские выводы. Пусть Лизавета поглядывает, что за парни около внучки увиваются. И не надо ли ей новые туфлишки или шляпку купить? А главное, соответственно к ней относиться... Увидит — дед уважает, будет требовать и от других уважения. Назвать ее сопливой — боже упаси! И ни-ни, чтобы выругаться при ней. И требуется блюсти обхождение с Лизаветой... Так сказать, для поддержания женской гордости. Но самому Игнату было в это время совсем не до внучки. Татьяна никогда еще не видела его таким обеспокоенным и хмурым. Сначала даже трудно было понять, что его тревожит и вызывает в нем постоянное раздражение. Он возвращался с работы поздно и, едва перешагнув порог, начинал ругать чем-то не угодивших ему начальников цехов, которые всех распустили и больше думают о собственном спокойствии, чем о том, как бы быстрее, на полную мощность пустить комбинат. Обычно летом Тархановы пили вечерний чай на веранде, откуда открывался вид на все Раздолье. А тут Игнат стал требовать, чтобы накрывали стол за домом, где все заслонял собой огородный плетень, и зло ворчал:

— Тошно смотреть на Раздолье.

Он перестал понимать, что творится в том самом Раздолье, которому положил основание. Одно слово — Раздолье, а на самом деле теснота! Понаехали со всех сторон племянники и племянницы, зятья и свекры, всякие тетки и дядья — кто откуда, а больше всего из Глинской округи. Одни к родне, другие свой дом строить, третьи к знакомым, пока место в общежитии дадут. Каждый вечер Игнат обязательно рассказывал какое-нибудь очередное неприятное происшествие, случившееся на комбинате. У склада, за штабелем досок, рабочие распивали водку и даже не устыдились, когда их увидел начальник цеха. В механической, что окнами выходит к складу готовых изделий, трое заспорили, кто незаметно для охраны подползет под проволоку и среди белого дня унесет мешок огнеупорного кирпича. Зачем им кирпич? Озорство! Один такой целый день по цеху слонялся, сам ничего не делал, другим мешал. Его прижали. Так грудь выставил, чуть не в драку полез.

И все же больше всего беспокоили Игната не эти сорвиголовы. Игнат понимал, что война, потребовавшая от людей величайшей дисциплины и самопожертвования, породила кое у кого желание не считаться с той самой дисциплиной, которая еще недавно властвовала над ним. Придет время — одни образумятся, других образумят, порядок будет — иначе производство немыслимо. Другое вызывало его возмущение. Многие из тех, кто заполнил собой Раздолье и осел в Глинске, еще недавно были колхозниками. Родившиеся на земле, вспоенные и вскормленные ею, они были равнодушны к ней. Они бросили ее без сожаления и раздумья. Пусть дураки, которым некуда податься, на ней работают, а они ушли в город и назад ни за что не вернутся. Они не хотели даже слушать о колхозе. На все был у них один непробиваемый ответ: «Тебе нравится работать на земле? Ну и работай, а к нам не приставай». И если с нарушителями трудовой дисциплины он мог спорить, убеждать их и, наконец, пригрозить им, то перед этими, уже послевоенными беглецами из деревни он чувствовал себя совершенно беспомощным.

Однажды летом ему позвонили из завкома.

— Игнат Федорович, к вам зайдет председатель одного колхоза. Подумайте, чем мы можем им помочь.

Не прошло и десяти минут, как Игнат увидел пробирающегося через завалы строительного мусора пожилого человека в чесучовом нараспашку пиджаке, в соломенной шляпе, с палкой, срезанной, наверное, в орешнике. Игнат догадался: это и есть тот самый председатель, которому придется помогать. Но когда гость вошел в конторку, Игнат удивленно воскликнул:

— Тарас, ты?

— Видно, нам с тобой не разойтись, — весело рассмеялся Тарас. — Ты от колхоза, а колхоз к тебе. Эх, если бы не война, знаешь, где бы уже колхозы были? Ну да чего там говорить, сам понимаешь. А теперь такая нехватка в людях. Строить надо, а некому.

— Стало быть, за людьми приехал?

— Хоть самому берись за топор.

— А где же я их возьму? Наш ремонтно-восстановительный цех не велик.

— Урви где-нибудь.

— У государства, Тарас, надо урывать.

— Я понимаю. Но и мы ведь не частники. Мне бы бригадку человек на шесть. Я бы рядом кого помоложе поставил, глядишь, через месяц-другой свои плотники. Ведь те, что были, все у тебя.