— Ну…

— Да бросьте, судя по обилию цветов от вас, видно, что вы во мне заинтересованы.

— Ладно, попробую связаться кое с какими группами.

— Отлично. И послушайте, мистер Голдвассер…

— Ради Бога, да будете ли вы когда-нибудь звать меня Бен! Сколько лет мы с вами уже знакомы?

— Бен… только не в синагогах. Лекции в колледжах, встречи с ребятами. Пусть даже старших классов.

— Они даже расходов не окупят.

— Значит, в колледжах. В отделениях ИМКА. Всюду, где есть молодежь.

— Я попробую как-то все сбалансировать, идет?

— Идет. Свободное время заполняйте старшеклассниками, пусть они меня послушают. Будьте здоровы.

Повесив трубку, он на всякий случай пошарил пальцем в монетоприемнике; подхватив портфель и опираясь на палочку, он захромал на посадку.

В комнате сгустилась тьма. Поблескивали лишь дверная ручка, зеркало, наконечники лыжных палок. Кровать, стулья вырисовывались лишь смутными очертаниями. Металлическое переплетение клетки, колесо с белкой в нем то вращалось, то останавливалось. Модели ракет. Медленно поворачивался маленький серебряный самолетик, подвешенный на нитке.

В центре комнаты под низко опущенной лампой на столе лежал лист белой бумаги. Рука окунула кисточку в краску, дала стечь излишкам ее, провела тонкую черную линию. На листе возникал стадион под огромным прозрачным куполом.

Мальчик работал аккуратно и тщательно, едва ли не утыкаясь в бумагу острым носом. Он начал вырисовывать бесконечные ряды круглых голов, обращенных к возвышению в центре. Смачивая кисточку, он рисовал их ряд за рядом, тыльной стороной ладони то и дело откидывая со лба острый клок волос — голов становилось все больше и больше.

Откуда-то доносились звуки пианино: вальс Штрауса.

Мальчик поднял голову, прислушиваясь. Улыбнулся.

Опять склонившись к рисунку и мурлыча мелодию, он снова стал рисовать головы.

Как здорово, что отца больше нет. Только он и мама. Никто больше не колотит, он знает, что дверь больше не распахнется настежь и никто не заорет: «Бросай эту ерунду и занимайся домашними заданиями, а не то, видит Бог!..»

Ну, не то, что «здорово», он не это имел в виду, а просто… как-то легче жить, спокойнее. Даже бабушка говаривала, что папа был истым диктатором. Грубым, крикливым, ничего не понимал; вечно вел себя, словно он самый главный человек на свете… так что сейчас ему куда легче. Но это не означает, что он, мол, ненавидел его, желал ему смерти, вовсе нет. В общем-то он даже любил папу. Разве он не плакал на его похоронах?

Он углубился в рисунок, отшлифовывая отдельные детали до совершенства. Теперь он занялся возвышением, вокруг которого толпились люди. Издалека фигура должна казаться маленькой. Мазок, мазок, мазок. У всех вскинуты руки: мазок, мазок.

Кем он должен быть, этот человек, взнесенный над всеми? Кем-то великим, тут уж нет сомнений, если столько людей пришло увидеть его. Он ни певец, ни артист, но в нем есть что-то потрясающее, он воистину хороший человек, которого все любят и уважают. Они даже платят дань, чтобы увидеть его, а если не могут заплатить, он приказывает пустить их даром. Он такой благородный…

На шпиль мачты он вознес маленькую телевизионную камеру; навел на человечка лучи еще нескольких прожекторов.

Он взял самую тонкую кисточку и несколькими штрихами набросал лица людей с края толпы — видно, что у них открыты рты, что они кричат тому человеку, как они любят его и обожают.

Он склонился острым носом еще ниже к бумаге и стал вырисовывать точки открытых ртов и тем, кто стоял в толпе. Снова упал клок волос. Он закусил губу, прищурил светло-голубые глаза. Точка, точка, точка… Он слышал восторженный рев толпы, потрясающий громовой рев, полный любви и обожания, который все рос и рос, накатываясь волна за волной, один громовой удар за другим, один за другим.

Как в тех старых фильмах о Гитлере.

Джоан шла по плацу и медленно, как молитву, повторяла: «Я прошу, полковник, я обращаюсь к вам с просьбой… Чтобы меня назначили… Меня назначить… Чтобы я была назначена… вот так».

— Правильно, — уверенно проговорила она.

Когда же девушка приблизилась к высокому массивному корпусу Юридического отделения американского военно-морского флота, ее охватил легкий озноб. От волнения щеки Джоан стали еще розовей, а синие глаза, опушенные густыми ресницами, приобрели почти фиолетовый оттенок. Густая волна черных волос, аккуратно стриженных под пажа, как дорогая лама, обрамляла это прекрасное лицо и делало его чертовски привлекательным. Светлая офицерская форма сидела на Джоан как влитая, выгодно подчеркивая достоинства ее легкой спортивной фигуры. И когда она проходила мимо дежурного, тот, внимательно рассматривая ее служебное удостоверение, не смог скрыть своего восхищения.

Капитан Галуэй! Полковник Блэкман ждет вас, — дежурный широко распахнул перед Джоан дверь.

Мягкий белый дым от сигарет кольцами медленно поднимался вверх, образуя густое облако под панельным потолком ‘кабинета.

Глубоко погрузившись в кожаные кресла, несколько офицеров восседали в неспокойном величии. Острые складки на их брюках напоминали дамасский кинжал, рубашки безукоризненно отглажены. Они внимательно слушали.

Полковник Блэкман, поджарый, слегка седеющий, с черными горящими глазами, буквально впился взглядом в вошедшую Джоан.

— Капитан Галуэй, — представилась она. — Большое спасибо, сэр, что вы приняли меня…

— Садитесь, — резко оборвал ее Блэкман.

Он встал и начал нервно ходить из угла в угол кабинета.

— Итак, господа, продолжим, — густой баритон полковника эхом отдавался в стенах огромного помещения. — Ну что там у вас стряслось, капитан, докладывайте, — кивнул он Джоан.

Джоан встала у кресла и, откашлявшись, сказала:

— У нас были неприятности на Кубе. Во время уикэнда. В пятницу. Капрал и рядовой ворвались в казармы, напали на рядового Сантьяго, избили его, и через час он умер…

Полковник с удивлением поднял брови, среди офицеров прошел шумок недовольства.

Переждав несколько секунд, капитан Галуэй продолжала:

— Судя по их первым показаниям, они должны были помешать рядовому Сантьяго Сообщить о незаконной стрельбе за пределами периметра. Они — морские десантники, а он был неудачник. Я боюсь, что это было красное наказание, — и, не давая никому прервать себя, Джоан торопливо проговорила: — Сэр, я хотела бы перевести их в Вашингтон, чтобы им был назначен опытный адвокат, который не только знает закон, а в курсе всего, что творится в армии. — Джоан слегка запнулась, а потом выдохнула: — И поэтому, я прошу, чтобы я… чтобы меня назначили защитить этих парней…

Наступила томительная пауза. Джоан села и, ни на кого не глядя, начала машинально разглаживать рукой подол форменной юбки.

— Галуэй, вы хотите попить кофе? — голос полковника скорее выражал приказ, чем вопрос.

— Нет, сэр, — гордо вскинув голову и глядя в лицо Блэкману, ответила она.

— Ну тогда я хочу, чтобы вы вышли из комнаты, а мы посплетничаем за вашей спиной.

Вспыхнув как факел, Джоан вышла.

Полковник медленно прошелся по кабинету. В воздухе разлилось напряжение. Блэкман нервно тряхнул сигаретой:

— А я думал, что это дерьмо — красное наказание, что его уже нет… Там такое творится, у этих морских пехотинцев! Кстати, что вы знаете о капитане Галуэй? — спросил он сидящих напротив офицеров.

— Она работает в отделе внутренних расследований. И за два года занималась уже тремя делами, — курносый лейтенант говорил с явным удовольствием.

— Тремя делами? — переспросил Блэкман.

— Она прекрасный следователь, — продолжал лейтенант. — Такой великолепный сыщик. Одна из лучших…

— Ладно, — примирительно отозвался полковник, — позовите ее.