Откинувшись к жесткой спинке дивана, Либерман растер ноющий затылок.

— Хотите, я скажу вам, кто на самом деле убил его? — сказала фрау Дюрнинг.

Он удивленно посмотрел на нее.

Склонившись к нему, она убежденно сказала:

— Бог. Чтобы дать свободу глупой девочке с фермы после двадцати двух лет горя и унижений. И чтобы дать Эрику отца, который будет любить его и помогать ему вместо того, кто только обзывал его — это точно, он называл его только «психом» и «дебилом» — за желание стать музыкантом, а не только обеспеченным граждан*-ским служащим. Не нацисты ли услышали мои мольбы, герр Либерман? — Она покачала головой, отвечая сама себе. — Нет, то был Божий промысел, и я возношу Ему благодарность каждую ночь после той, когда Он обрушил стену на Эмиля. Он мог сделать это и пораньше, но я все равно благодарна ему. «Лучше позже, чем никогда».

— Откинувшись на спинку кресла, она скрестила ноги — между прочим, очень красивые — и на лице ее появилась улыбка облегчения.

— Вот так! — сказала она. — Ну, разве не великолепно ли он играет? Запомните это имя: Эмиль Дюрнинг. В свое время вы еще увидите его на стенах концертных залов!

Когда Либерман покинул Франкенштрассе, 12, начали сгущаться сумерки. Мостовые были заполнены машинами и автобусами, а тротуары торопящимися прохожими. Он медленно брел в толпе, прижимая к себе портфель.

Дюрнинг оказался пустым местом: тщеславный и никчемный, не представляющий интереса ни для кого, кроме самого себя. Не было никаких убедительных причин, почему он мог стать целью заговора нацистов, которых отделяло от него полмира — даже его воспаленному воображению это не могло прийти в голову. Коммивояжер в баре? Он мог быть просто одиноким торговцем, соскучившимся по компании. Торопливое исчезновение Дюрнинга в тот вечер, когда произошел несчастный случай? Да есть масса причин, по которым человек может выскочить из бара.

Что, в свою очередь, могло означать, что жертвами, погибшими 16 октября, скорее всего, были Шамбон из Франции или Перссон в Швеции.

Или кто-то другой, на которого Рейтер не обратил внимания.

Или же, вполне возможно, ни один из них. Эх, Барри, Барри! Что ты должен был сообщить мне по телефону?

Он прибавил шагу, минуя прохожих на переполненной Франкенштрассе.

На другой стороне ее Мундт тоже ускорил шаг, торопясь с нераскуренной сигарой во рту и газетой под мышкой.

Хотя ночь была сухой и ясной, прием был из рук вон плох, и Менгеле слышал лишь отрывки передачи: «Ли-берман был… трр-трр-трр… где Дюрнинг, наш первый, жил. Либер… трр-трр-тр… о нем, и он показывал снимки… трр-трр-трр-фьють-ТРАХ… в Золингене, занимаясь тем же самым… трр-трр-трр… погибшим при взрыве несколько недель назад. Прием».

Проглотив едкий комок желчи, который жег ему горло, Менгеле щелкнул тумблером микрофона и сказал: «Не можете ли повторить, полковник? Я не все понял».

Наконец ему все стало ясно.

— Не буду утверждать, что меня это не волнует, — сказал он, вытирая носовым платком ледяной пот со лба, — но если он разыскивает тех, к кому мы не имеем отношения, значит, он, конечно же, блуждает во тьме. Прием.

— Трр-трр-трр… квартире Дюрнинга, то есть, он выбирается на свет. Он там просидел не меньше часа. Прием.

— О, Господи, — сказал Менгеле, переключая на передачу. — Значит, нам нужно поскорее позаботиться о нем, чтобы чувствовать себя в безопасности. Вы согласны, не так-ли? Прием.

— Мы… трр-трр-трр… это возможность и очень внимательно. Я дам вам знать, как только мы придем к какому-то решению. Есть кое-какие и хорошие новости. Мундт… трр-трр-трр… вышел на клиента точно в срок. Как и Гессен. И Фарнбах звонил, на этот раз, слава Богу, не задавая никаких вопросов, сообщив удивительную инфор… трр-трр-трр… что его второй клиент оказался его бывшим командиром, капитаном, который после войны получил шведское подданство. Забавная ситуация, не правда ли? Фарнбах не был уверен, знали ли мы о нем или нет. Прием.

— Но его это не остановило, не так ли? Прием.

— О нет, он даже… трр-трр-трр… дней опережает расписание. Так что можете сделать еще три отметки на своем графике. Прием.

— Считаю совершенно необходимым сразу же заняться Либерманом, — сказал Менгеле. — А что, если он не ограничится тем человеком в Золингене? Если Мундт делал все, как полагается, я не сомневаюсь, что не будет никакого расследования и все будет в порядке, из Золин-гена не последует никаких неприятностей, во всяком случае, не больше того, что у нас есть сейчас. Прием.

— Если он еще болтается в Германии, я не согласен. Они… трр-трр-трр… всю страну, чтобы доказать свою добросовестность; им придется этим заниматься. Прием.

— Значит, сразу же, как только он покинет Германию. Прием.

— Мы, конечно же, учтем ваши пожелания, Йозеф. Без вас ничего не будем предпринимать, мы знаем, как… трр-трр-трр… теперь. Кончаю.

Посмотрев на микрофон, Менгеле отложил его в сторону. Сняв наушники, он выключил приемник.

Из кабинета он направился в ванную, где, склонившись над раковиной, выдал наружу свой полупереварен-ный обед, умылся и прополоскал рот «Вадемекумом».

С улыбкой выйдя на веранду, он принес свои извинения генералу Францу и Маргот Шиффам, которые дожидались его за прерванной партией в бридж.

Когда они покинули его, Менгеле взял фонарик и в раздумьях отправился по тропинке до реки. Бросив несколько слов охраннику на вахте, он спустился к берегу, сел на ржавую бочку из-под масла — черт с ними, с брюками — и закурил. Он думал о Якове Либермане, который бродит из дома в дом, и о Зейберте и о прочих болванах из Объединения, которые, столкнувшись с необходимостью, считают ее всего лишь возможностью, и о своей преданности благороднейшим идеалам, длящейся вот уже несколько десятилетий, которые включают в себя и стремление к высшим званиям, и создание лучших образцов человеческой расы — и вот в последний момент все может пойти прахом из-за носатого еврея и кучки перепуганных арийцев. Он еще хуже того еврея, потому что Либерман, если верить тому, что о нем рассказывают, действует в соответствии со своими убеждениями, в то время, как они предают свои. Или думают, как бы предать.

Он бросил вторую сигарету в блестящую черную гладь реки и вернулся домой, крикнув охраннику: «Не спи!»

Повинуясь какому-то подсознательному желанию, он свернул в сторону и по заросшей тропинке направился к «заводу», по заросшей тропинке направился к «заводу», по той тропинке, по которой он и другие — молодой Лейтер, фон Шверинген, Тина Загорна (все они ныне, увы, мертвы) — так весело спешили по делам в утренние часы. Водя вокруг лучиком фонарика, он отводил густые ветви, переступая через узловатые сплетения корней.

Вот оно, это длинное приземистое строение, над которым деревья сплели свои кроны. Краска осыпалась с покоробившихся стен, все окна были выбиты (это все проделки детей обслуги, черт бы их побрал) и целая секция проржавевшей крыши упала или была сдернута с торцового конца.

Передняя дверь, у которой были выдраны нижние петли, висела боком. Тина Загорна хохотала своим низким мужским голосом, а фон Шверинген грохотал: — Встань и просияй! Тебя ждут прекрасные сны наяву!

А теперь тут царит только молчание. И скрежет, и писк насекомых.

Освещая путь перед собой, Менгеле поднялся по ступенькам и переступил порог. Пять лет тому назад он в последний раз переступал его…

«Прекрасная Бавария». На стене все так же болтался плакат, пыльный и рваный: небо, горы, цветущие альпийские луга.

Он перевел на стену луч фонарика и улыбнулся при виде старого плаката.

В стенах, к которым раньше крепились полки и стеллажи, зияли дыры. Неподвижно торчали обрезки труб. На стенах коричневые пятна, где Лейтер пытался выжечь свастику. Мог спалить все здание, идиот.

Он осторожно шагнул по битому стеклу. Сгнивший ломтик лимона, пиршество для муравьев.

Он прошел по пустым разоренным кабинетам, вспоминая, какая тут кипела жизнь, какое было потрясающее оборудование. Прошло всего десять лет.