Янис схватил оптику.

— Ну что ж, — через долгое мгновение откуда-то издалека я расслышал его медлительный голос.

— Но когда прижигал, спайку от артерии оттягивал как можно дальше, — лепетал я, будто это могло еще что-то изменить. — Что делать… — Машинально оберегая чистоту рук, я поднял их вверх, напоминая, наверное, в глубоких сумерках комнаты прижатого к стене преступника.

— Чего ж там еще делать? Зашивай.

— Значит, делать нечего…

— Ну конечно, спайки прижег.

— А сангвинация… — я употребил латинское обозначение кровотечения.

— Где?

— Из больших…

— Ты что, за дурака меня принимаешь? Там всего какая-то капелька и капнула, когда прижигал, а теперь полный порядок.

— Что? — я оттолкнул Яниса и сам приник к оптике.

Ну конечно же: я не коснулся артерии, а те несколько капелек просочились из прижигаемой спайки, как это нередко бывает. Исключительно опасное место, и несколько капелек крови вывели меня из равновесия. Значит, я был чересчур осторожным, это то же самое, что и трусливым, или же был слишком трусливым, что означает то же самое, что и сверхосторожность.

— Представление окончено! Свет! — теперь гордо крикнул я.

Сестра включила свет. Зашивая ранки, я беспощадно вонзал кривые, остистые иглы в кожу Кирмушки, так как знал, что ему не больно. Правда, получилось всего два шва. "Если так мало швов, то никто, конечно, не поверит, что тут была серьезная операция", — еще подумал я. Затем перевязал и, как обычно, велел больному идти в свою постель. Правда, я не произнес фразы, которую в свое время якобы изрек небезызвестный иудейский психотерапевт и чудотворец: "Бери свою кровать и гуляй", но чувствовал себя таким же гордым, ибо я тоже вернул к жизни больного, считавшегося уже, пусть и по недоразумению, безнадежным.

Кирмушка накинул на плечи зеленый санаторный халат. На голове его еще оставалась белая шапочка, и когда он, этот чернявый парень в белых кальсонах, уходил в сопровождении нянечки, то напоминал не то члена партии Индийский Национальный Конгресс, не то арабского шейха. Я заметил, что Кирмушка необычно бледен. Под густыми бровями вяло поднимались и опускались усталые веки. От недавнего воинственного настроения не осталось и следа. Наверное, испугался крови вроде меня, подумал я, забывая, что пациенты, к счастью, свою кровь не видят и поэтому столь отважны на операционном столе.

Я вошел в ординаторскую, как подкошенный упал на стул и прилип к сиденью, потому что мои брюки от пота стали неприлично влажными. Но старая операционная сестра знала, что в такие моменты необходимо: на столе уже дымилась чашечка черного кофе. Чашечка кофе для врача ни в какие списки медикаментов не входит, поэтому зерна я приносил с собой из дома. Сестра наливала в чашечку какую-то бесцветную, похожую на спирт жидкость. Но, по всей вероятности, это был не спирт, так как ни один контроль никогда не выявлял у нас недостачу спирта.

Горячий напиток освежил меня настолько, что я стал жаловаться:

— Больше не буду оперировать. Какого черта я должен губить свои нервы? Нервы доктора ни в один прейскурант не включены, новых не купишь. Не буду оперировать — и все тут. Нет такого закона, по которому я обязан оперировать.

— Доктор, вы говорите это уже в который раз, — спокойно заметила сестра и налила еще кофе.

Я, как и многие другие, не люблю, когда мне говорят правду, поэтому приказал:

— Не раздражайте меня! — И, уже заметно приободренный кофе, я пытался вообразить себе, как будет выглядеть на рентгене легкое Кирмушки, когда в нем зарубцуется разъеденная бациллами чахотки дырка.

Но полное счастье, наверное, не суждено испытать смертным: приоткрылась дверь, и санитарка тревожно доложила:

— Кирмушке совсем плохо: бледный и весь в поту…

Одним прыжком я очутился в палате: голова больного безжизненно соскользнула с высокого изголовья, глаза полуприкрыты и неподвижны, лицо и губы желтовато-бледные как сыр, на лбу мелкие капельки пота. Я схватил вялую, очень тяжелую руку. Пульс едва прослушивался. Ясно: к сожалению, прав был я, а не Янис — большая артерия кровоточит, грудная клетка больного наполняется кровью. К счастью, другие больные из палаты вышли.

— В операционную! Лаборантку, группу крови… — заплетающимся языком командовал я, но, чтобы помочь унести больного, сил больше не было.

Пока звонили в районную больницу, в кабинет переливания крови, я еще впрыснул лекарства, откупорил мешок с кислородом и вколол иглу в бок Кирмушки, пытаясь втянуть шприцем кровь, чтобы убедиться, что все же случилось то, о чем и говорить не хочется. Однако крови не было, в шприц вошел только воздух. Странно: состояние Кирмушки продолжало ухудшаться.

Когда за несколько минут ожидания крови для переливания и прихода второго хирурга мое внутреннее отчаяние достигло высшей степени, Кирмушка начал икать. Еще один зловещий симптом…

В полном смятении я уже подумывал о самоубийстве после смерти Кирмушки и о прощальной записке, в которой напишу о том, что виновным себя не чувствую, но не могу пережить тяжесть стыда и подозрений… Вдруг голова умирающего пациента соскользнула со стола, и его начало отвратительно рвать.

Это еще что за новый и странный симптом?

Я нагнулся и почуял неприятный запах водки; тут мне стало ясно, что этот симптом вовсе не новый, а ему по меньшей мере уже несколько столетий.

После рвоты умирающий Кирмушка раскраснелся, сам втащил голову на подушку и сразу уснул. Вошла санитарка и сообщила:

— Доктор, Долгий Леон только что хвастал в коридоре, как он напугал Кирмушку и тот перед операцией одним махом пропустил целую четвертинку. Посмотрим, говорит, что из этого получится, Кирмушка-то полный трезвенник, его сразу развезет.

Я-то видел, что получилось. Одним духом я выпил три особых кофе.

С тех пор я терпеть не могу пьяниц, и горе тому, кто в санатории балуется с бутылкой!"

1961

Накануне молодому терапевту Асарису поставили на вид, что он недостаточно прислушивается "к жалобам трудящихся на здоровье". Дело в том, что Асарис спросил какую-то посетительницу, что у нее болит. "У меня болит сердце, — ответила та, — потому что сбежал муж, хоть он и пьяница, но все же муж". Ну, тут Асарис попросил сердечницу закрыть дверь с наружной стороны. "Может быть, у нее болели еще и почки или селезенка. Вы этого не выяснили?" — сделал замечание заведующий поликлиникой. Асарис решил с этого дня относиться к посетителям более чутко и выслушивать абсолютно все жалобы. И когда в кабинет вошла энергичная женщина с глазами как черника, терапевт Асарис попросил ее рассказать все, что относится к здоровью, начиная с молочных зубов, кори и зарождения первой любви, от которой, бывает, мол, возникают душевные заболевания.

— Я Стрейпа, Леонтина Стрейпа. Мне пятьдесят лет. По врачам хожу редко, потому что работаю, — гладко рассказывала она, — но, когда уйду на пенсию, буду заходить чаще, пока не удастся полностью восстановить здоровье, иначе не смогу полноценно отдыхать. Сейчас у меня такой недуг, который не описан еще ни в женском календаре, ни в журнале "Здоровье", а то не стала бы я торчать в очереди перед кабинетом врача. На меня два раза в день нападает страх! В половине девятого утром и в половине шестого вечером. — Стрейпа нагнулась над столом и сверкающими черными глазами впилась в доктора.

Асарису показалось, что во взоре ее можно было прочесть нечто вроде гордости тем, что она болеет недугом, который не описан даже в журнале "Здоровье". "Эдакое замысловатое хвастовство характерно для шизофреников", — промелькнуло в сознании Асариса, и он сказал:

— Вам надо бы обратиться к невропатологу.

— Нет, к терапевту, — твердо ответила Стрейпа, — потому что у меня в такие минуты бывает сердцебиение, дрожат руки и кружится голова.