— Жаль, что сейчас не весна, я показал бы тебе тюльпаны, — провожая меня, ворковал Янэлсинь. — Тебе-то как мужчине я мог бы показать, а то ведь тюльпаны очень… очень бесстыжие цветы. Когда цветок распускается, так и кажется, что он хочет целоваться. Одни тюльпаны у меня, знаешь, как ночник из женской спальни…

Минутку спустя по моему требованию вызвали врача. Когда я садился в машину врача, чтобы поехать в аптеку за английской солью, у калитки прелестного садика, обвитой плетями хмеля, стояла вся гостеприимная семья Янэлсиней. Жена с посеребренной рукой радостно помахала мне и воскликнула:

— Останьтесь! Я приготовлю вам салат из лепестков далий.

Славные кучерявые девчушки делали книксен. Янэлсинь пригладил усики и, когда автомобиль тронулся, вспомнил:

— Как жаль, что так получилось, я хотел отдать тебе деньги… А завтра у меня их уже не будет, я покупаю мотороллер.

Если теперь кто-нибудь приглашает меня в гости, я прежде всего осведомляюсь, нет ли у него возле дома маленького выращенного своими руками садика, в котором растут карликовые деревца. Если есть, то в гостя не хожу. В связи с этим я приобрел славу человека, не любящего природу, и члены местного общества садоводов и пчеловодов приняли решение отпустить мне цветы только по случаю моих похорон.

1964

Врач, который пересказал мне этот случай, просил его имя не называть.

— Я буду рассказывать очень откровенно, — оправдывался он, — а откровенность, как известно, иной раз вызывает недоразумения.

За правильность этого высказывания пусть отвечает он сам, я привожу только его рассказ.

"Перед операцией я, как всегда, был уверен, что все закончится хорошо, потому что я отношусь к тем, кто не рискует. Газовую педаль машины я всегда нажимаю так осторожно, будто под ней мозоли дорогого мне человека, и, какие бы красавицы ни посылали меня за водяными лилиями, в озеро я заплываю только до тех пор, пока могу еще достать ногами до дна. На рентгеновском снимке больного видны были спайки, которые прикрепляли легкое к грудной клетке, не позволяя сомкнуться легкому, стало быть, и каверне — дыре в верхушке легкого. А свежая каверна — пренеприятная штука, в ней, как цыплята в инкубаторе, выводятся туберкулезные бациллы, отсюда они высеиваются по всему легкому. Словом, мне нужно было прижечь спайки.

Я начал процедуру мытья рук. Она необходима и скучна. Пока моешь руки, ты вспоминаешь и медицину, и ее побочные ответвления. Мои родственники старшего поколения — лютеране. Представителей других вероисповеданий они называют нехристями, поэтому и некритически высказываюсь только о католиках и православных. Изредка заглядывая в какую-нибудь церковь, чтобы полюбоваться стремительными готическими арками или посмотреть скульптуры прелестных ангелов, я обращал внимание на методические и весьма сложные церемонии служителей культа: то они произносят определенные трудно понимаемые изречении, то в заданный момент кланяются алтарю, затем, пропев соответствующую фразу, на некоторое время опускаются на колени. Я непременно бы запутался во всем этом, и вполне возможно, что, молясь и прося небесного садовника ниспослать теплый дождик, я своими превратными действиями вызвал бы град или снег. Священники, бедняжки, годами учатся этому премудрому ремеслу. Вот о чем думал я, пока соответствующее количество минут мыл руки под проточной водой и тщательно тер концы пальцев стерильными щеточками. Затем я опустил ладони в раствор нашатырного спирта. Пары его здорово щекотали нос и бодрили дух. Может быть, следовало бы подавать нашатырный спирт как обязательную добавку к питьевому, скажем — рядом с рюмочкой водки класть тампончик смоченной в нашатыре ваты. И если на званом вечере, к примеру, с возгласом "Поехали!" все подносили бы к носу и этот тампончик, то головы невольно откидывались бы назад, как от удара боксера по челюсти. И как знать, вдруг это стало бы новым способом в борьбе с пьянством.

— Камфару! — крикнул я, и сестра, коварно спрятав длинную иглу под марлей, поспешно удалилась, чтобы ввести в мягкое место оперируемого, камфарное масло для подкрепления сердца. Сам я тем временем три раза по три минуты натирал пальцы очень чистым спиртом, пока кожа не стала морщинистой, будто я целую неделю возился в мыльной пене с заношенными воротничками. Я повязал марлевую маску, как японец во время гриппа, и, высоко подмяв чистые руки, направился в операционный зал. Это довольно торжественный момент, когда руки врача считаются как бы священными и никто не имеет права прикоснуться к ним, чтобы не прилепить какой-нибудь ядовитый микроб.

Я проверил, приготовлена ли игла для анестезии, острый ли нож, и сказал:

— Больного!

Вошел больной, парень лет двадцати, назовем его Кирмушкой. Вошел и остановился у дверей. Теперь он выглядел еще меньше, чем был на самом деле. Кирмушка из-под черных бровей бросал вокруг пугливые взоры, будто хотел удостовериться, не спрятался ли кто-нибудь с палкой за дверью, казалось, он вот-вот пустится наутек обратно в свою согретую постель. Впрочем, в длинных белых кальсонах еще ни один мужчина не выглядел героем, подумал я и приветливо кивнул:

— Ложитесь так, чтобы левая рука была бы под левым ухом, хорошо… — и сразу же мне подумалось, что тут что-то не в порядке.

Маленький Кирмушка, смелый тракторист с торфоразработок, еще вчера был рассудительным парнем и посмеивался над пустяковой операцией, а теперь, пугливо оглядываясь по сторонам и выпятив толстую нижнюю губу, мелкими шажками приближался к операционному столу, как несчастный жених к алтарю, а стол был застлан белым, как брачная постель. Тут сестра схватила парня за руку, и Кирмушка, наверное постеснявшись, как и весь многострадальный род мужской, сопротивляться женщине, тяжело вздохнув, лёг на левый бок.

Однако ко мне Кирмушка отнесся как к мужчине. Он еще терпел, пока я протирал ему спиртом бок, лишь время от времени опускал поднятый локоть, будто отмахиваясь от мух, но, когда я взял шприц и приблизил к его ребрам, Кирмушка заорал:

— Нет! — и намеревался рвануть в сторону.

— Не волнуйтесь, эта игла тонкая, — успокаивал я.

Не помогло. Мы начали диспут. Поначалу я спокойным голосом повторил уже давно известную песенку:

— Операция удлинит вашу жизнь по меньшей мере лет на пятьдесят. При этой операции процент смертности за последние пятьдесят лет составляет круглый ноль. После обезболивания вы не ощутите боли сильнее, чем укус блохи. (В наше время, когда имеются хорошие порошки от блох, многие даже и не знают, что такое укус блохи, поэтому надо будет придумать что-нибудь другое.) Крови потеряете столько, сколько может высосать один комар. Через неделю сможете уже танцевать. Если не верите мне, спросите у кого-нибудь, кто уже перенес эту операцию, — психологически правильно закончил я.

Тот сразу вскинул голову:

— Я уже спрашивал. Именно поэтому и не хочу.

— У кого спрашивали?

— У Долгого Леона.

Долгий Леон был туберкулезник с пятнадцатилетним стажем, с тех недавних, но печальных времен, когда не было еще ни стрептомицина, ни фтивазида; он испытал на своей шкуре и газирование легких, и торакокаустику — операцию, которую я собирался сделать Кирмушке; ел собачий жир, ел и мед, запивая спиртом, — словом, применил всю современную и средневековую медицину.

— Ну, вот видите, Леон сказал вам, что это сущий пустяк, раз чихнуть, и все.

— Вовсе нет! — прошипел Кирмушка, пытаясь увернуться от иглы, которую я снова приблизил к смазанному йодом месту. — Леон сказал, что в бока втыкают такую штуку, дюймовую трубку. В прошлом месяце, мол, вся больница содрогалась, как один орал. Санитарка, говорит, вынесла две кровавых простыни, которые можно было отжимать. Да еще ребра ломают долотом…

Ах эта святая ложь! Долгий Леон за эти россказни с дикого Запада получит свое: прикажу запереть его штаны на целый месяц в шкаф, пусть тогда полежит и подумает, хорошо ли пугать других. Но что делать с Кир мушкой, который теперь пялится во все стороны и ждет — когда же принесут эти орудия пытки. Печально, конечно, что молодые и неуравновешенные люди порою больше верят старому пустомеле, чем ученому доктору.