— Докажи!

— В советском праве записано нечто обратное: если и совершено преступление, то надо доказать, что я виновен, а я не обязан доказывать свою невиновность. Дай поесть!

— Семейные права мне важнее всех прочих. Бесстыдник, тебе нет еще и тридцати лет, а ты уже шляешься по округе, как собака! Расскажи все! Мы не можем жить во лжи.

— Я ж тебе говорю, что мне нечего рассказывать!

— Тогда ты эту ночь будешь спать на кухне, — и жена тут же захлопнула за собой дверь в комнату.

Лукьянис тоже любил правду и только ради того, чтобы наступил мир в семье, не хотел выдумывать. Лежа на кухне, он сквозь сон будто слышал, как что-то капает. Поначалу он думал, что из крана в раковину капает вода, однако, окончательно проснувшись, понял, что в комнате плачет Вероника и слезы капают на пол.

— Вероника, милая, пусти меня!.. — стучался он в дверь.

Дверь открылась. Его обняли теплые руки, лицо накрыли тяжелые черные волосы, темные как ночь, и ласковый голос страстно шептал:

— Расскажи и тогда оставайся со мной…

Лукьянис оцепенел. Чувство справедливости было сильнее жалости.

— Но мне нечего рассказывать!

— Тогда уходи. Пусть тебя крысы едят! — воскликнула Вероника и вытолкнула полуголого мужа обратно на кухню.

Лукьянис до самого утра, лежа на составленных стульях и глядя на связки лука, думал, что любовь, и ненависть очень схожие чувства. Может быть, любовь — это ненависть… Может быть, ненависть — это любовь…

Брак Лукьяниса на пятом году своего существования грозил рухнуть. Дирбис, прячась за темными очками, добыл доказательства, что Талис Лукьянис виновен. Вероника требовала доказательств, что Талис невиновен. Обоим недоставало только одного: признания самого Лукьяниса. А тот упрямо упорствовал в этом. Жена в борьбе за правду — вовлекла еще одну важную часть общества — трехлетнего сынишку Лукьяниса, которого она научила спрашивать: "Папа, кто такая Вита?"

Лукьянис оставался голодным, потому что, когда сынишка за столом спрашивал про Виту, отец вставал и уходил. И все же не отдал он Дирбису перочинный нож и жене не признался.

Когда ночи стали прохладнее, Талис, ночуя на кухне, был вынужден всю ночь топить плиту. Наверное, и жене одной тоже было не тепло, и она предложила компромисс:

— Ты меня обманул. Мне стыдно перед людьми. Настоящей совместной жизни у нас быть уже не может, но, если бы мы переехали в какой-нибудь другой город, может быть, мы еще смогли хотя бы на время пожить вместе, пока не подрастет мальчишка.

Изнуренный от недосыпания и недоедания, бледный Лукьянис согласился. От нервного перенапряжения белые как лен волосы его начали выпадать, еще не успев поседеть, а лоб становился вдвое обширнее, хотя ничего путного владелец этакого лба придумать не мог. Соседи все были на стороне жены, так как стоял-то на мосту Лукьянис, а не жена его. Некоторые организации даже послали экскурсии, чтобы осмотреть перила моста. Засняли, изготовили диапозитивы и показывали их на лекциях о моральном облике.

В тот день, когда Лукьянис писал заявление с просьбой о переводе его в другой район, почтальон принес письмо, судя по штампу, опущенное здесь же в городе.

В письме было написано: "Ну, схлопотал мину замедленного действия? Надпись на перилах вырезали мы в память о налогах, которыми нас обложили по вашей милости. Если еще раз сунетесь, мы добьемся, чтобы вас признали морально разложившимся, и тогда жена окончательно уйдет от вас. Сделать это не так уж трудно. X, У, Z".

Лукьянис долго сидел молча, думал. Все ясно: это было делом женских рук, одна женщина прекрасно знает повадки другой женщины. Должно быть, кто-то из тех швей с курсов кройки и шитья из дома культуры, которых обложили налогом.

Лукьянис показал письмо Веронике и рассказал всю историю с налогами. Она обрадовалась спасенному брачному союзу даже больше самого Лукьяниса.

Вечером они растопили плиту тем заявлением, в котором Лукьянис просил перевести его на такой участок, где нет реки, нет мостов и не проживает ни одной женщины по имени Вита. На огне Вероника испекла оладьи.

— Как хорошо, что ты снова стал порядочным человеком! — вечером теплыми руками она обняла мужа и накрыла его лицо волосами, темными как ночь.

"Я никогда и не был непорядочным", — хотел возразить Лукьянис, но, подумав, решил о случившемся лучше больше не упоминать. Все хорошо, что хорошо кончается. А если начнет он много рассуждать да еще радоваться, жена может подумать: не сам ли он написал это письмо? И тогда доказать обратное не смог бы ни он, ни общественный следователь Дирбис, надев даже самые темные очки.

1963

Сотрудникам научно-исследовательского института производства высших орудий выделили в саулкрастских соснах земельный участок для строительства летних домиков. Согласно уставу, домики возвели из стандартных панелей, и все чувствовали себя равноправными, как граждане Франции в первый день после Великой французской революции. Но равенство под силу только добродетели.

Домики, разумеется, выглядели одинаковыми. Когда однажды ночью молодого ученого обнаружили на чужой даче, в которой спала жена другого ученого, то он оправдывался, что в темноте не разобрал схожие жилища и был убежден, что поднял одеяло своей постели, а не чужой. Несколькими тумаками по прикрытым частям тела ему доказали, что ученый тоже может ошибаться. Однако в наиболее разумных головах, то есть в женских, родилась мысль, что на домиках нужны знаки отличия, хотя бы для того, чтобы сохранить здоровую советскую семью. Сами ученые в принципе присоединились к этому. "Поскольку мы производим не стандартные, а оригинальные высшие орудия, домики наши тоже не должны быть лишенными своеобразия", — рассуждали они и покрасили жилища в разные цвета, другими словами, в те цвета, какие можно было достать в магазине, а в магазине в тот момент продавались синяя и лимонно-желтая краски. "Теперь и ночью легко найти свой дом", — рассуждали ученые в наивном восторге, забывая, что в темноте все кошки серы.

Наряду с покраской, начался стремительный процесс придания разнообразия дачам. Чтобы проследить за этим процессом, достаточно проанализировать события в двух соседних домиках. В одном домике жил Алмант Клауник с женой Гудритс, в другом — Састрид Калкав с женой Вивианой. Сами ученые отличались тем, что Клауник, как стоящий рангом выше, растил волосы и бороду, а у Калкава были только заурядные волнистые волосы. Работы по разнообразию земельных участков начала Гудрите Клауник. Она купила два ведра чернозема и посадила перед верандой розу "королева елизавета". Вивиана Калкав купила четыре ведра земли и посадила карманного формата пальму "феникс". Через педелю, несмотря на общеизвестный тезис, что пальмы зеленеют вечно, пальма завяла.

— Нет в Латвии садовников, есть только зоотехники, — вздохнула Вивиана. — У нас есть латышская бурая корова, но пальм под открытым небом нет…

Гудрите ответила тем, что достала десять ведер земли и посадила цветущую японскую вишню, которая завяла только спустя две недели, как раз когда Вивиана сажала агаву, про которую продавец ей сказал, что агава будет цвести уже через пятьдесят лет.

— Калкав только аспирант, а ты — старший научный сотрудник, — мрачно сообщила Гудрите Клаупик мужу, который, правда, и сам это знал. — Наш дом должен соответствовать твоей научной квалификации. — И она приказала мужу расширить дом" пристроив ватерклозет. — Клозет характеризует бытовую культуру не только народа, но и каждого гражданина в отдельности, — обосновала она свое распоряжение.

В Саулкрастах уже начался период стремительной застройки, и местные халтурщики быстро сорганизовали доски. На крыше водрузили бензиновую бочку для воды. Разумеется, пустую.