— Вам, как врачу, я могу это сказать, ибо медицинские тайны вы имеете право поведать только прокурору, я прокурор не станет интересоваться мной. Вы еще не женаты, так что и самый верховный прокурор тоже не Сможет дознаваться у вас. Ответ, знаете, очень простой: к всегда была истинной женщиной. Нет такой женщины, которой не хотелось бы слышать, что она красива! Так как мужчины зачастую слепы и замечают только некоторые признаки стандартной красоты, то в юности я красивых слов от них не слыхала. Но я тосковала по комплиментам. Это почуяла старая Стрейпа, а моему отцу и в то время принадлежала кондитерская, в которой пекли десять сортов пирожных.

— Но теперь-то? — Асарис все еще не мог постичь последний этап биографии Ингелевиц.

— Теперь это привычка, приятная, как и сам кофе. Да и сознание, что я умнее той, которая каждую неделю должна придумывать что-то новое про мой нос и про иные части тела, чтобы даром получить кофе, доставляет мне удовольствие. С врачом можно говорить откровенно, во всяком случае так было в моей юности: ну, скажите честно, вы дали кому-нибудь пощечину, когда вам говорили, что вы опытный доктор, хотя вы работаете первый год?

— Врач не имеет права драться, мы только оказываем медицинскую помощь драчунам, — попытался отшутиться Асарис и опять принялся перебирать открытки.

— Ну признайтесь, много ли таких, кому не нравится, если про него говорят приятную неправду? Раньше императоры держали специальных стихотворцев, которые слагали им похвалы и гимны. Надо полистать литературу, может быть, и в двадцатом столетии найдешь нечто похожее. Лесть то же самое, что преждевременно врученный орден. Он обязывает стараться. Пастух поступает учиться на зоотехника. Гадкий утенок стремится превратиться в лебедя. Так что лесть порой имеет и положительное значение. И если все это я могу купить за чашку кофе! Я в этом городе прожила всю жизнь и не слыхала ни до войны, ни после, чтобы кого-либо отдали под суд за лесть. За лишение чести — бывало. Так что повнимательней приглядывайтесь к жизни.

Асарис внимательнее заглянул в себя, и ему нечего было ответить. Но тут он вспомнил главную причину своего прихода: загубленное кофепитием сердце Ингелевиц — и попытался еще раз построже посмотреть, минуя нос Ингелевиц, прямо в глаза ей!

— Простите, но оставим мотивы угощения кофе, для меня в данный момент важнее последствия его. Необходимо проверить ваше сердце, у меня есть основания полагать, что…

— Нет никакого основания, поверьте мне. Мое сердце соответствует моему возрасту, и больше ничего.

— И все же, прошу вас, зайдите завтра ко мне.

— Завтра я торгую.

— Здоровье важнее оборота и денег. Раз уж у Стрейпы…

— Неужели вы еще не поняли, что я не так глупа, как Стрейпа! Поэтому и сердце у меня здоровое.

— Простите, но перед кофеином все равны. Мы пришлем за вами машину.

С красным крестом? Будто я собираюсь помирать? Ну нет! Тогда я вам вот что скажу, только как врачу! — Ингелевиц опять посмотрела по сторонам, а затем приблизила свой породистый нос к уху Асариса: — Кофейные зерна марки "Колумбия" стоят четыре пятьдесят за килограмм. Вы что думаете, что при моей зарплате киоскерши можно пить по десять чашек "Колумбии" в день: шесть чашек сама и четыре Стрейпа? Не тут-то было. Да в мои годы надо подумать и о здоровье. "Колумбию" пьет только Стрейпа. Кофе по чашечкам я разливаю на кухне. Там у меня два кофейника. Сама я пью цикорий… Не будем называть это бедностью, такова судьба… — Ингелевиц вздохнула. — А может, так оно и лучше: сердце у меня в порядке, стиль жизни соблюден, а Стрейпу наказал бог. Только, — теперь в самом деле взволнованная, Ингелевиц без повода быстро крутила вокруг пальцев четыре перстня и шептала, — только прошу вас: пусть это непременно останется между нами. Это самый большой секрет моей теперешней жизни.

— Никому не скажу! Честное слово! — с жаром уверял ее Асарис. Он снова обрел самоуверенность, чувствуя, что в этот миг пациентка зависит от него, как это и положено в медицине.

Он заплатил за десять цветных открыток, на которых был изображен скверик перед Оперным театром с дородной бронзовой девицей в центре. "Плоть у этой фигуры цвета кофе, — уходя, подумал он, но это не от кофе. Кофе портит только сердце, рассудок и нервы; на кожу он не оказывает влияния. У пьющих кофе обычная белая индоевропейская кожа".

Этой весной я познакомился с настоящим привидением. Сомневаюсь, найдется ли другое такое во всей Латвии, поэтому, думаю, мой долг пересказать данный случай подробнее, как это делают при открытии нового подвида лягушек, бегемотов или дикой сахарной свеклы.

Вышеупомянутое привидение, соблюдая вековые и международные традиции, жило (и еще проживает) на кладбище нашего села. Возвращаясь из города, я прохожу мимо него. Кладбище расположено, как водится, на горе, шагах в тридцати от дороги, с зубчатой выкрошившейся каменной оградой. Сквозь побеленную часовню ведет сводчатая арка. Налево от нее — помещение, где отпевают, направо — комната для кладбищенского сторожа, а над воротами башенка с чудом уцелевшим во время войны колоколом.

Однажды вечером, дискутируя в объединении молодых авторов на тему "Оптимальное количество стихов за неделю", я задержался в городе до полуночи и тихой лунной ночью пешком возвращался домой. Тут-то и началось: прохожу мимо кладбища, слышу — кто-то кашляет. Приглушенно, будто прикрыв рот кулаком. Я ни с места, как в землю врос. Опять кто-то кашляет.

И прямо в мертвецком отделении часовни.

По ходу дискуссии я выпил несколько бутылок крепкого пива, поэтому не растерялся; держа в кармане, как рукоятку револьвера, длинный фонарь, я стал осторожно приближаться к часовне. Было не холодно, снег не скрипел, только что упавшие пушистые снежинки даже приглушали мои шаги. Калитка рядом с аркой оказалась незапертой. Я протиснулся в нее и обошел вокруг Часовни. Тишина. Лишь из квартиры кладбищенского сторожа Ремикиса доносился мелодичный храп. (Ремикиса когда-то корова лягнула в нос, поэтому он дышал по преимуществу ртом, то есть храпел.). Значит, ничего особенного. Я вышел обратно на дорогу, и пальцы в кармане уже отпустили фонарь. Но вдруг кто-то опять закашлял в часовне.

Уже не по кладбищенской дороге, а вдоль забора я подкрался к окну часовни и внезапно посветил туда фонарем. В углу я разглядел гроб, крышка которого съехала в сторону, подобно шапке пьяницы. Бумажные фестоны или складки простыни сверкали сквозь черную щель, как белые зубы. А кашель? Все равно, был ли гроб пуст или занят, кашлять эта деревянная штука не могла. Я направился вокруг часовни и вдруг на свежем снегу заметил следы, которых только что не было. Это были оттиски галош, с пяток и носков которых стерся характерный клетчатый рельеф. Как известно, по следам на снегу нельзя определить, кто их оставил — человек или женщина, поэтому я допустил наиопаснейший вариант — что тут проходил человек. Все же я пошел по следу и вышел за ограду, где в кустарнике находились сарайчик кладбищенского сторожа и небезызвестный домик с отверстием в виде сердца в дверце. И… оттуда раздался все тот же неприятный кашель. И тогда меня охватило… Не будем называть это страхом, назовем потерей интереса. Я было уже направился прочь, но что-то белое промелькнуло в черном "сердечке" дверцы и послышался хриплый голос, медленный, как скрип тихо растворяемой двери:

— Уйдите с дорожки, мне надо вернуться назад!

— Кто вы?

— Я единственное в настоящее время привидение этого кладбища.

Привидение? Я растерялся, но тут же вспомнил публикацию Маргера Зариня о привидениях на рижских кладбищах. Почему бы привидения не могли приютиться и на деревенском кладбище? Почему бы и в этом смысле деревне не приблизиться к городу?