Как и договорились, в вечерних сумерках Скродерен отвез его на пикапе к Анни, потому что у Бертула с собой был большой узел и портфель.

— Ты, Андрис, пожалуйста, не сердись на меня, — по дороге сказал Бертул.

— И не думаю даже! — будто привлекая свидетеля, Андрис ухватился за повешенного на шее гимнаста. — Алнис был во парень! Нарбут тоже. В следующий раз… этих Бинниев больше не будет.

— Тогда, может быть, и меня больше не будет;— вздохнул Бертул.

— Почему? Предки успокоятся. Завтра опять будет молоко. Не надо бежать…

— От трудностей, не так ли? — Бертул развел усики в грустной улыбке. — Я уж не бегу, а иду сейчас навстречу им…

В желтом пиджаке, в нейлоновой рубашке пепельного цвета с бабочкой под подбородком — в общем, молодец. Только дешевые вытертые замшевые туфли характеризовали истинное душевное и материальное состояние Бертула.

С узлом в одной руке, с портфелем в другой, Бертул постучался в белую парадную дверь, у которой по обе стороны цвели высокие далии.

— Я уже опасалась, что вы передумали, — сердечно зазвучал глубокий голос Анни. Этим вечером она была такой же, какой Бертул увидел ее, когда въезжал в Бирзгале: в синей блузке с брошью у выреза, в бежевой юбке, с половиной левого глаза, прикрытой белокурой волной волос Мерилии Монро.

— Разрешите… я вам все объясню.

В комнате Бертул тут же засуетился. Поднял узел на стул. Развернул черствую, шуршащую бумагу. Открылся музыкальный ящик. Бертул поставил одну дырявую жестяную пластинку, завел и отпустил пружину. Послышались звуки мандолины, исполнялся "Marche du Prince Leopold de Dessau".

— Марш Десавского принца Леопольда, — пояснил Бертул, то поглядывая на Анни, то уделяя поддельное внимание техническому состоянию аппарата. — В этом инструменте заморожены две сотни, и я прошу временно оставить его в качестве залога моих честных намерений вернуть вам деньги, как только переговоры с музеем консерватории будут закончены. Мне только необходимо добраться до Риги…

Только до Риги? Красивая ложь вообще не заслуживает порицания. Лучше бумажные цветы возле щеки, чем колючая проволока из настоящего железа. Но если Бертул думает про Ригу… В таком большом городе могут пропасть и Бертул, и ее две сотни.

— Не говорите про залог, верю и так. Вы же еще не успели поужинать?

— Мой принцип — после шести часов ничего серьезного..

— А в гостях? — И Анни усадила Бертула рядом с принесенным им же музейным экспонатом. Пока Бертул разглядывал цветную фотографию с пальмами и белым кораблем в Черном море, круглый обеденный стол был накрыт не только льняной скатертью, появились и рюмочки, и тарелки, и салатницы, и, аппетитно благоухая, из кухни явился даже жареный бекон с яичницей. Коньячной бутылке было доверено художественно завершить этот натюрморт. Бертул открыл портфель, в котором еще утром хранились планы культурной жизни Бирзгале на зимний сезон 1973/74 года. Планы разбила жизнь, но бутылка вина в портфеле была цела.

— Я чувствую… и запах кофе. Может быть, коньяк и кофе, а теперь… — Бертул выставил на стол бутылку с золотой головкой, которую покрывали роскошные этикетки.

— Ого! Мозельское вино! "Liebfrauenmilch", атомарна! — воскликнула Анни.

Пока они ужинали и пробовали вино, в комнате стемнело. Анни зажгла торшер у телевизора. Они пересели в удобные кресла, позволили Норе Бумбиере показать им свой новый брючный костюм и что-нибудь спеть.

Поджаренные хлебцы с сыром были безбожно вкусными, крепкий кофе просил, чтобы его разбавили коньяком. Бертул чувствовал, что ему ужасно хочется говорить. Если он не уйдет сразу, то через свою словоохотливость попадет в беду. Но коньяк в бутылке еще не снизился и до этикетки. Если он уйдет, Анни от одиночества может выпить оставшееся и отравиться.

— Знаете, Анни, моя жизнь… мы, по сути дела, еще жертвы войны. Может быть, последние… Картошка и хлеб для растущего юноши… Ослабленные легкие… Белокурые женщины были моей судьбой. После войны на Звиргздусалской толкучке торговало много белокурых женщин, потому что другой краски для волос в то время не было. У тех женщин были… разорены семьи, и поэтому они что-нибудь продавали. Я работал электриком. Электричества еще было мало, а свободного времени много, и я им помогал продавать и… — Бертул осекся, чуть не сказав: "Иногда им хотелось от грусти и одиночества выпить и помиловаться…" — И тогда я заболел послевоенным… то есть на самом деле у меня объявился туберкулез военного времени… Я потерял семь лет и два ребра…

— Вы много пережили… Вам теперь нужна гораздо более спокойная жизнь. Касперьюст ужасно упрямый, вам будет трудно работать с ним.

— Невозможно! Как только я что-нибудь придумаю новое, хотя бы экспериментальный вечер, так ему становится завидно и он вызывает инспекторов. Сегодня я подал заявление об уходе. Буду искать место в районе. — Настолько у Бертула еще хватило ума, чтобы мягко пригрозить.

— Зачем в районе? У нас в райпотребсоюзе нужен руководитель клуба. Кружок танцев, кружок новуса, записать желающих съездить в" рижские театры, да и все! Ну, выпьем за новое место!

С экрана через плечо на них бросил взгляд дирижер рижского эстрадного оркестра и, заметив поднятые рюмочки, начал быструю вещь.

— Вам жарко. Снимите пиджак, чувствуйте себя как дома. — Анни взяла пиджак Бертула. — Я повешу на плечики… Мне тоже жарко… — Анни вышла и вернулась в домашнем халате, который украшали японские журавли.

Настолько Бертул разбирался в женских туалетах, чтобы понимать, что под домашним халатом шубу не носят.

— И в туфлях неудобно. Пожалуйста! — Анни положила перед ним тапки из оленьей шкуры.

Бертул поменял обувь и только тут спохватился, что бежать в тапочках почти невозможно.

— Я вам еще принес… так сказать, в качестве процентов. Прямо для дверей спальни! — Бертул вынул из портфеля дверную ручку с головкой ангела и примерил ее к дверям под портьерами. Анни же не узнает, что раньше этот ангел оберегал покойников пентесских баронов.

— Подходит! — воскликнула Анни и открыла дверь. — Только с какой стороны: изнутри или снаружи?

Бертул вошел и сразу почувствовал себя как в клеткк… Розовый свет от лампочки величиной с футбольный мяч лился в комнату. Широкая тахта, доступная с обеих сторон, с блестящим атласным покрывалом.

— Так, я ручку… оставлю в залог, — пробормотал он и положил ее на туалетный столик. Ступни погрузились в бахромчатый, гарусный коврик. Ах, мечты, мечты: въезжая в Бирзгале, ему мерещилась на полу шкура леопарда…

Анни плотно придвинулась к нему, и Бертул почувствовал пьянящий запах духов. Духами можно наполнить целую кружку — и ничего, но, если только капля их упадет на женскую грудь или за мочку уха, ты теряешь сознание… Анни нежно оперлась о его грудь. Бертул упирался на свою хилую ногу, но не мог удержать ее. Оба упали на атласное покрывало. Бертул оказался внизу. Прощай, Азанда, я больше, не буду покупать мороженое..

Анни оперлась на ладони, изогнулась в талии, как питон, осматривая задушенную жертву перед тем, как ее проглотить. Фиолетовый наряд приоткрылся, и над павшим Бертулом угрожающе поднялись две круглые, крепкие груди. Даже в горькую минуту Бертул не терял образованности. В каком-то журнале он читал, что в древние времена на носу деревянных кораблей тоже была такая вот фигура — полуженщина, груди которой рассекали волны и ураганы. Как ее звали?.. Галеон!

— Галеон… — пробормотал Бертул и после короткой борьбы сдался. Кто знает, может быть, вечное подчинение судьбе и было задачей его жизни?..

Лежа рядом с Анни под атласным одеялом, он глядел, как за окном занимался новый трудовой день. Возможно, что ему, хотя он и старый туберкулезник, предназначена долгая жизнь: лев в клетке живет дольше, потому что в джунглях-то никто не готовит для беззубых котлет из молотого мяса.

Рассказы