— Мне? Мне ты можешь показываться… всегда.
Алнис прикоснулся губами к ее волосам, затем взглянул на часы:
— Эх, черт, сейчас подойдет автобус…
Теперь надо бы поцеловаться — но вдруг кроха скажет, что в людном месте нельзя? Зилите сама взяла в руки его голову и пригнула пониже. Так…
Закончив прощание, они побежали обратно на дорогу, где на столбике висела большая буква "А". Алнис вынул из рюкзака подаренный Интой лоскут потрепанного одеяла и гордым жестом мексиканца перекинул его через плечо, как пончо, в которое были вплетены цвета ромашек, еловой хвои и ржаного поля.
С ревом остановился красный "Икарус". Садясь в автобус, Алнис прощался, поднимая черный котелок, как банковский служащий в лондонском Сити. Инта на это рассмеялась и хлопнула в ладошки.
— Я на вашем месте поехал бы в Ригу на рессорной коляске, она очень подошла бы к котелку и к чемодану, — раздался знакомый голос. Нарбут.
— Лошадь прошлой ночью ногу сломала… — вздохнул Алнис.
Дома его встретил отец, слабо скрывая радость от того, что сын, потеряв бороду, приобрел ум.
До чего же правящее поколение упрощает педагогику, психологию и жизнь 1973 года…
Когда часовых дел мастер и исследователь собачьего языка Мараускис возвращался домой с работы, при его приближении все собаки сразу умолкали. Неужто от него пахло волком или тигром, от которых собаки якобы удирают, поджав хвосты? Вдруг за одним забором он расслышал приглушенный голос:
— Цыц, Зузе. Цыц! Сейчас же в будку! Идет Мараускис, ты еще проболтаешься… На, возьми колбасу!
Значит, его исследования собачьего языка вызвали совершенно непредвиденные результаты: бирзгальцы боялись, как бы собаки, знающие так много о личной жизни каждого и каждой, не вылаяли домашние секреты.
Вечером Зислаки красили бетонные столбики забора. Зислаки следовали широко распространенной привычке: красить по возможности все и каждый год.
Почтальон, проезжая на велосипеде, кинул им письмо. Почтовый штамп бирзгальский. Странно: у кого это были столь веские причины, чтобы тратить четыре копейки на почтовую марку, если есть возможность все сказать с глазу на глаз?
"Настоящим довожу до вашего сведения, что слухи о туберкулезе художника Доната Нарбута не соответствуют истине. Ни в одном диспансере на учете он не состоит. Кашель был инсценирован специально для Вас, чтобы облегчить Вам приобретение ценных произведений искусства. Истинно оценивающий Вас, Б. Сунеп".
— Какие люди пошли… играют даже на любви к искусству другого человека! — Зислака устало села на край кровати. — Семьдесят пять рублей бросили на ветер…
— И врачи эти тоже хороши: участвуют даже в аферах! Наверняка Нарбут заплатил ей. Может быть, даже третью часть отдал, — Зислак скрежетал зубами. — Может быть, Симсоне на мои кровные двадцать пять рублей уже купила новые туфли. И жалобу нельзя написать..
— Ничего, все равно когда-нибудь этот Нарбут умрет! — радостно воскликнула сама хозяйка. — И тогда эти картинки, назло мошенникам, будут стоить денег!
— Он моложе нас. Бог знает, дождемся ли… — вздохнул Зислак. — Вот если бы он начал сильно кутить или… нарвался бы в Риге на сифилис…
Значит, шансы на повышение цен на картины Нарбута еще не были потеряны. Согласно "Новой книге о браке", это были те наиприятнейшие мысли, которые предваряли их предстоящую ночь.
Бинниям на следующее утро было плохо. Не помогали даже превосходнейшие шедевры по девятнадцатой волне из Лондона. Возле спального места на веранде неприятно пахли кильки, которые Байба, практикуясь в домоводстве, удирая в окно, прихватила с собой. Не мешало бы закусить, но не было хлеба. Неожиданно Байба умылась и добровольно взялась на оставшиеся пятьдесят шесть копеек купить провиант. Броня во дворе голый на солнышке с распятием на шее, разлегшись на матрасе, ждал Байбу с закусками.
В городе Байба сперва свернула в поликлинику к врачу Симсоне. Из кабинета Симсоне она вышла сгорбленная, растрепанная, с отвалившейся нижней губой, как после промывания желудка. Даже веснушки на носу умножились за эти два десятка минут. Блеклыми глазами она поглядела на плакаты, на которых была показана поднятая попка младенца и материнские руки, которые правильными приемами пеленали малыша. От этой картины Байбе снова стало плохо, и она юркнула в туалет.
— Дай хлеба! Тут еще есть кильки. — Броня повернулся на бок, когда Байба вошла во двор.
Байба молча выгрузила кирпичик хлеба и пачку маргарина. Первый раз в жизни на хлебе маргарин…
— Машинное масло, — шевеля бородкой, бормотал Броня.
— За рубежом больше едят маргарин, — слабо возразила Байба, вылила рассол килек на хлеб, с аппетитом съела, затем легла на матрас. Броня надел туфлю на платформе, встал и ударом футболиста запустил пустую банку из-под килек в сирень, затем, израсходовав силу, упал рядом с Байбой и стал теребить ее бикини. Но Байба присела, подтянула коленки к подбородку и стала всхлипывать:
— Мне Симсоне сказала… что у меня будет…
Броня, разинув рот, глупо уставился на нее, как некстати вызванный к доске школьник, затем отскочил от матраса и спрятался в сирени.
— Не может быть… — прошептал испуганно он.
— Симсоне сказала, что есть… — хныкала Байба. — Теперь мы должны побыстрее пожениться, тогда мама будет нянчить ребенка…
Слово "жениться" совершенно потрясло Броню. Кое-как они прикончили маргарин, хлеб и початую бутылку вина. Затем, немножко успокоившись, решили использовать каждый солнечный день до приезда Свикене, чтобы загорать и плавать.
На том берегу под спасательной станцией, подобно буддистам, сидели оба матроса, закрыв глаза, обратив лица к солнцу, испытывая гармонию между полным желудком и праздностью.
— Они должны мне рубль за то, что я тонул! — вспомнил Броня. Это были бы хлеб и маргарин на два дня. — Я возьму… возьму ленты и тогда побредем на ту сторону!
Байба прилегла на травку, а Броня быстрее, чем обычно, помчался обратно на веранду. Подергивая бородку, он бегал из веранды в комнату, на кухню, где повсюду как-то нехорошо пахло. И противной кошкой, и гниющим творогом, может быть, и старым сыром… Что делают за границей в подобных случаях? Броня придумал.
В рюкзак быстро покидал все, что принадлежало лично ему. В замызганные полотенца Свикене завернул магнитофон, транзистор и опустил в рюкзак, потому что в ближайшие часы руки должны быть свободными. Туфли на платформе — в мешок, в теннисках полегче ногам. И наконец снял со стены Мика Джеггера с волосатой, потной грудью, который свирепыми глазами видел все, что они делали на постели. За эту картину он уплатил десять рублей. И без оглядки мимо издерганного картофельного поля пустился наутек в город. За рубежом в таких случаях тоже отдают концы… За городим он, совершенно запыхавшись, оперся о бетонный дорожный столбик, который больно вонзался в тощее тело.
В ответ на его поднятую руку остановилась первая же машина. Шофер вылез, разминая кости, обошел кругом машину, стукнул ногой по колесам, а заодно обошел кругом и Броню, который в поношенных теннисках и потрепанных штанах походил на бедного кругосветного путешественника.
— В Ригу? Куришь? Это хорошо, а то спать хочется. Залезай!
Когда Броня вскарабкался в кабину, он повернулся к Бирзгале и к Байбе задним местом, с которого с одной стороны щелкали зубы тигра, а на другой половине была нашита надпись "Kiss me" и красные губы под этим.
— Ишь ты, новая мода — ордена носят на заднице, — одобрительно отозвался шофер.
Общество не воспитывало их сексуально. Потому ответственность и последствия за это должно взять на себя общество. Таково было твердое убеждение Брони, равноценное чистой совести.
Уладив с Бокой все бумаги, опустив на почте письмо сыну с бирзгальским адресом, а также отправив ему последние двадцать рублей, Бертул не спеша, как настоящий безработный, через парк направился домой. У музея, в котором возникла губительная идея создания салона, он заметил двух полных женщин, которые гнали впереди себя тучного мужчину в сандалиях и в синей рубашке с короткими рукавами, на с соломенной шляпой на голове. Касперьюст, идя с женой и дочкой, толкал детскую коляску. Временами он прикладывал к животу ручку коляски, втягивал живот и затем резко выпячивал его. Коляска откатывалась на несколько шагов вперед, и малыш смеялся. Сильная диафрагма. Такая необходима певцам, а директору дома культуры она ни к чему. "Кати, волчок, со слезами, зачем съел лошадочку", — Бертулу пришли на ум правдивые слова народной песни. Сегодня ты чувствуешь себя приподнято, но радость пройдет, дома ты не директор, и эти две женщины будут заедать твою жизнь, мстя за меня.
