— А план выручки? — тихо спросил Сунеп.
Касперьюст с облегчением вздохнул:
— Вы вникаете в положение. Насчет плана у меня болит голова. Летом трудно…
— Да нет, лето не только для колхоза, но и для дома культуры пора жатвы. Танцплощадка на берегу реки может собрать по меньшей мере пятьсот танцующих — раз в неделю. С каждого хотя бы по полтиннику…
— Признаться, как-то не получается… Заботы семейные — у дочери родился мальчик, славный парнишка! — Касперьюст, улыбаясь, пухлыми ладонями изобразил нечто круглое, возможно попочку ребенка. — Дома мы его прозвали Хлопотун. Жена нянчит, а я должен поливать помидоры, по субботам отвожу на рынок. И цветную капусту. Ни у кого в округе такая не вырастает, вытягивается — а головок нет…
— Деньги будут, товарищ директор, для того и предусмотрен в штатах художественный руководитель! — Сунеп, сознавая силу своего сверкающего взгляда, пристально посмотрел на Касперьюста. — Только вы и впредь должны придерживаться принципа — сначала подумать, стоит ли вообще что-нибудь делать.
— Это я могу! С удовольствием!
Потом они обошли поле своей будущей деятельности — весь дом культуры.
— Начнем с гардероба, сказал Станиславский, — процитировал Сунеп.
Фойе было просторным, в наружной стене шесть окон, свет которых приглушали занавески из желтого тюля.
— Недостает портретов лучших людей города. У случайного приезжего может создаться впечатление, что в городе нет хороших людей.
— Есть, есть, и очень много… хорошие труженики, — покрякивал Касперьюст.
Гардероб был отгорожен вертикальными реечками, закрепленными на расстоянии ладони друг от друга.
— Клетка для пьяниц, — засмеялся Сунеп, но тут же осекся, потому что Касперьюст остался серьезным, как огурец. Оба вошли в зал, Сунеп от изумления опустил руки и стал по стойке "смирно". — Ну, черт, — выдохнул он, сокрушенный размерами и покоем зала. — Какая громадная духовка…
Зал со скошенным по бокам потолком и в самом деле напоминал духовку, в которую можно было бы поместить двухэтажный дом.
— Здесь я подолгу не задерживаюсь — пол… — покашливал Касперьюст.
Действительно, от вощеного паркета заметно несло скипидаром. Их шаги гулко отдавались от стен и потолка; они пересекли зал, подошли к сцене. Перед сценой во всю ее ширину шло возвышение.
— Там внизу хранится всякая рухлядь, стулья без ножек и всякое такое…
— Это же яма для оркестра! — воскликнул Сунеп, и он уже представил себе, что перекрытие снято и там внизу у лампочек, как у ярких светлячков, сидят скрипачи в белых фраках и дирижер с поднятой палочкой готов начать вступление к оперетте "Летучая мышь".
— У нас хороший оркестр, ему нечего прятаться в яме, — пояснил Касперьюст.
Сцена была шагов двадцать в глубину. Потолок в сумерках не проглядывался. Виден был только подвешенный на тросах мостик и далеко, совсем как на краю вселенной, угадывались тросы и другие устройства для транспортировки декораций.
— Какая техника, чердак… Тут можно устроить бал-маскарад — с меняющимися декорациями!..
— Ненужное помещение. Там можно было бы оборудовать два этажа под квартиры. Крыша цела, стены крепкие, пробьем окна. Зимой прикинем.
— Допустим… — протянул Сунеп. Он любил сцену, поэтому с ужасом подумал, что хозяйственный Касперьюст, который в оркестровую яму уже набросал трехногие стулья, мог бы на самом деле спустить с чердака декорации и устроить там жилой отсек… Тогда по этим крутым деревянным лесенкам будут ковылять тетушки с корзинками картошки. Нельзя будет посмотреть вверх, чтобы не упасть в обморок, от изобилия плоти и скудости белья. Фу…
В просторном подвале под сценой среди змеевидных кабелей и шкафчиков с выключателями за невзрачной дощатой дверцей находилась мастерская декоратора-оформителя. Подвальное полуокошечко, двухконфорная плитка, горшки с краской и клеем, небрежно сбитый стол, о тяжкой и творческой судьбе которого свидетельствовало множество заросших грязью ножевых ран и несмываемые киноварно-красные, свинцово-белые и другого цвета пятна. В углу аккуратно накрытая тахта. Наиболее ярким украшением комнатки были стены, на которых между афишами "Летний бал в духе предков", "Золотая осень в Бирзгале" были наклеены этикетки с бутылок самых разнообразных алкогольных напитков. Они сразу привлекли внимание Сунепа, как знатока.
— Наукшенское пиво, пить можно. "Паланга", ну, знаете, это смертельно. О, французская анисовая настойка "Рикардо"! Разбавишь водой, становится белой, как молоко, а рот благоухает, так что целоваться можно даже на следующий день… Этот художник знает толк!
— Это… дело нескольких поколений, — признался Касперьюст, потом его глаза расширились и посуровели. — Хотел было смыть эти бумаги, но декоратор говорит: "Тогда я ухожу!" Пьянством нечего хвастаться, пьяницей может стать всякий.
— И все же в нашем обществе настоящих пьяниц мало, ибо объемы производства возрастают.
— Согласен, забулдыг больше, чем пьяниц. Взять хоть этого, — директор указал на брюки, висевшие на стене, что представляли хозяина квартиры, — художник Нарбут, в прошлом месяце приехал из Риги. Говорит, меня знают, обо мне пишут критику в газетах. И то правда. Знает краски, правильно разводит олифой, основательно грунтует полотно, я сам эту работу понимаю. Принял его, пусть, мол, подрабатывает эти семьдесят; мы с его отцом в Валмиере вместе малярили; а этот на тебе — намалевал один лозунг, подхватил свой плоский ящик и пропал, вот уж вторая неделя пошла. Гоняется в колхозе за передовиками, портреты рисует; говорит, за это министерство платит большие деньги, даже тысячу за штуку.
При виде тахты Сунеп вспомнил, что сам он в эту ночь мало спал.
— Совсем забыл — как с квартирным вопросом?
— Думали. Беспокоились. Ванной не будет, но крыша цела.
Касперьюст надел соломенную шляпу с черной лентой, и они отправились обедать. Улица, на которой стоял дом культуры, наверное, кончалась на берегу реки, в конце ее виднелись прибрежные кусты.
— Когда-то там был мужской пляж. Теперь это не имеет значения, каждый может купить себе плавки и купаться вместе с женщинами.
В другую сторону мощеная улочка мимо низких одноэтажных домов, окруженных садами, уводила в гору. Камни, столетиями провалявшиеся в окрестных полях, привезенные сюда, долго потом терпели на своих твердых макушках давление окованных железными ободьями колес, а лошади, будто исполняя песню, ежедневно постукивали о них подковами. Все выдерживала эта булыжная мостовая, осенью не вымокала, весной не выпучивалась…
— Эта улица не ремонтировалась лет пятьдесят, — сказал Касперьюст, когда носок коричневых замшевых туфель Сунепа задел за выпиравший камень.
— И не надо. Ступая по такой мостовой, ни один пьяница не уснет.
Они миновали молочный завод. У витрины стояли желтые цистерны молока; будто осиное гнездо, шипел пар. Затем улочка присоединилась к разбитому асфальту Рижской улицы. В стороне стояло желтое двухэтажное здание. Кубические формы, балконы, с торца терраса, фасад с овальным проемом и над крышей постоянный флагшток. Конструктивный стиль тридцатых годов. На лестнице кланялись двое гривастых молодых людей, протянув друг другу сигареты, они пытались прикурить бесспичечным способом. Здесь, несомненно, находился ресторан. Раз уж кабак, то должна быть и церковь. Была. На другой стороне улицы посреди старых лип и елей виднелись белые развалины бывшей церкви.
— Красивое место! — сказал Сунеп, потому что отсюда открывался вид на излучины реки в низине и на дома городской окраины за рекой, которые окружали кущи деревьев, в особенности стройные ели возле каждого дома. Этот город еще находился в той счастливой норе, когда молено разрастаться вширь, предоставляя будущим поколениям карабкаться в небо.
Зал ресторана был уютным, несмотря на то что уже несколько директоров старались усовершенствовать его. Массивные, закрепленные намертво трехместные сплошные Дубовые диваны разделяли его на несколько секций. Направо стоял полукруглый прилавок с витриной для закусок. Дубовая панель с витрины была наполовину содрана, заменил ее несомненно более современный пластик небесно-голубого цвета. Потолок был разделен балками на квадраты. Не доверяя скрытой проводке, один из директоров протянул над штукатуркой сеть проводов, толщиной с палец. У противоположной стены грустила традиционная пальма кабаков Латвии.
