Описывая исторические события в художественных произведениях, подлинные фамилии иной раз приводят лишь в том случае, если носители этих фамилий уже умерли. Поскольку женщина, которая превратила меня в "галочку", еще не достигла опасного возраста, ее фамилию и адрес не упомяну.

Несколько лет назад письмо позвало меня "встретиться с читателями" в одном сельском доме культуры, километрах в шестидесяти от Цесиса. Я только что переболел гриппом, ослаб и, опасаясь схватить еще и корь, от встречи отказался. Будто зная мой честолюбивый характер, заведующая домом культуры написала второе письмо, не преминув упомянуть, что "широкие круги читателей" села все же надеются видеть "любимого писателя" у себя. Получив такое письмо, я сдался. По телефону мы условились, что от Цесиса до села Н. я поеду на автобусе, там меня встретит машина, чтобы преодолеть последние десять километров.

В воскресенье пополудни я трясся эти оплаченные мною пятьдесят километров; сейчас, в начале марта, началась распутица, и шофер, как бы ни старался, не мор ровно проехать по выбоинам на дороге, промытым вешними водами. Зато ноги оставались сухими.

Но, сойдя с автобуса, я с первых же шагов почуял холод и влагу в ботинках, — увы, я позабыл, что такое оттепель на проселочной дороге, на мне были выходные туфли, как и полагается, когда идешь в гости. Ничего, подумал я, пересяду в другую машину, по дороге промокшие ноги обсохнут, а по приезде мне останется только навести блеск перчаткой.

Однако у автобусной остановки никто меня не ждал и машины было. На скамье сидел какой-то усталый человек. Голову он втянул в черный барашковый воротник так глубоко, что возникали сомнения, есть ли у него вообще таковая. Вероятно, все же была, так как, несмотря на овчинный фильтр, ясно был слышен храп, который ритмично раздавался ровно шестнадцать раз в минуту и в строго выдержанной тональности. Непохоже было, чтоб у спящего было задание встречать меня. Ничего, подумал я, распутица есть распутица, запоздать можно и неумышленно.

С полчаса я успокаивал себя таким образом, пока от промокших носков по спине не пробежали первые мурашки; не предвидя столь длительное пребывание на свежем воздухе, я надел легкое пальто. Одновременно с ознобом улетучился мой интерес к развалинам замка на другой стороне дороги; их охраняли голые ветви лип. Я сосчитал, что на макушках лип сидело тридцать семь галок и что навес автобусной остановки имеет ровно четыре шага в ширину. Смеркалось. Вместо галок я считал теперь ворон, потому что они крупнее и в сумерках легче различимы. Я поднял воротник и принялся стучать ногами об пол, отнюдь не от восторга, навеянного весенней погодой, а потому, что мерзли ноги.

Храп оборвался. Из воротника показалось лицо примерно сорокалетнего человека, обрамленное сверху ушанкой, а ниже черной щетиной.

— Я тоже мерзну. Пойдем обратно туда, где потеплее, — строго сказал мужчина.

Я не знал, откуда он пришел, поэтому ответил:

— За мной… придет машина.

— За мной тоже. В окно увидим.

Я так жаждал тепла, что согласился. К тому же выяснилось, что намочить ноги сильнее уже нельзя: внезапный морозец схватил лужицы, и под ногами заскрипел снег.

Я как-то не приметил, что напротив развалин замка под еловыми ветвями находился небольшой домик с приятной вывеской "Столовая". Ясно как божий день: там, где готовят, тепло, поэтому я радостно переступил порог вслед за незнакомцем.

Буфетная стойка, полки с бутербродами, бутылки с вином, четыре столика на металлических ножках с синей пластмассовой поверхностью, круглая жестяная печка и — теплынь. Голова не задевала пятирогую люстру, света хватало, чтобы сосчитать деньги…

— Петер, иди домой, на сегодня тебе достаточно, — ответила высокая буфетчица на мое приветствие.

— Нет, недостаточно, — уверенно ответив мой проводник. — Дай бутерброд с… серебристым хеком, — с трудом прочел он на ценнике.

— Гм… это можно, — протянула буфетчица.

— Возьми мне стакан вина, — шепотом, но строго приказал Петер и сунул мне в карман рубль.

По запаху, который окутывал Петера, нельзя было определить, какой марки вина ему больше по душе, поэтому, чтоб не ошибиться, я взял то, что покрепче. Мы сидели за одним столиком и потягивали вино. Спина от жестяной печки согрелась, но в душе лед возмущения не таял. Так одурачить меня! Я спросил у буфетчицы, во сколько часов идет следующий автобус на Цесис.

— Раньше один ходил еще вечером, но теперь, на время распутицы, его отменили.

— Но сейчас же дорогу подморозило! — воскликнул я, будто буфетчица могла отменять или назначать автобусы.

И гостиницы в селе нет. Тогда я спросил, где тут живет милиционер. В крайнем случае можно отрекомендоваться пьяным, надеясь, что тогда-то меня определенно не оставят без ночлега. Быть может, вызовут даже из Цесиса дежурную машину, чтобы везти меня в вытрезвитель… Такая перспектива меня слегка успокоила.

В этот момент зазвонил телефон. После короткого разговора буфетчица спросила:

— Есть тут Бирзе? Звонили из дома культуры, велели передать, что сломалась машина, просили подождать, транспорт, мол, уже в дороге.

Пятирогая люстра стала светлее, долговязая и тощая буфетчица красивее. Ведь обо мне беспокоятся и читатели меня ждут…

Спустя час, несмотря на второй выпитый от нечего делать стакан вина, негодование опять помаленьку стало охватывать меня, однако отсутствие ночлега сдерживало. И тут в дверях показался пожилой мужик в ватнике и валенках, с кнутом в руке — водитель моего транспорта. Когда я выходил, Петер опять захрапел в размеренном ритме — шестнадцать раз в минуту.

На улице темнота превратила развалины в сказочный замок и меня приветствовал хор галок.

— Поехали! — сказал старик и указал на сани с кошевкой, с мешком, набитым сеном для сидения. Сани с овчиной для ног, разумеется, были бы удобнее, но в юности я достаточно наездился и эдак, попросту. Лошадь взяла с ходу мелкой рысью, пахнуло запахами сена и конюшни, и я почувствовал себя как в юности, когда при езде сам держал вожжи, разворачивая свиток длинных-предлинных раздумий зимней дороги.

— Так у вас машина сломалась? — начал разговор я.

— Не машина, а шофер, — прокряхтел старик. — Я-то говорил, что добром это не кончится, если закусывать только соленым огурцом.

Стоп. Раз уж этот мужик видел, что шофер закусывал только солеными огурцами, не надломлен ли, так сказать, и он сам? Будто услышав мои подозрения, старик заговорил:

— В этом смысле лучше лошади ничего еще не изобретено: на эдакой скорости костей не поломаешь. И водительские права никто не отымет — без прав ездим. Гей! Да выпусти ты ноги из шерсти! — хлестнул он лошадь концом вожжей, потому что та, прислушиваясь к нашему разговору, перешла с рыси на шаг.

— Тут же и подтвердилось, что на этом "транспорте" действительно костей поломать нельзя. Оскорбленная лошадь метнулась на обочину. Левый полоз саней соскользнул с утрамбованного снега в рыхлый. Сани несколько мгновений тащились косо, как крыло самолета в стремительном повороте, затем я с мешком свалился в снег. Считая, что таким образом она нас проучила, лошадь остановилась. Я выкарабкался из сугроба, вытряхнул снег из рукавов и штанин.

— Как же вы так… — укоризненно покачал головой старик. — Никогда не надо отпускать вожжи. — Он забыл, что единственные вожжи держал он сам.

Дрожа от озноба, я положил в сани мешок с соломой.

— И одеваться надо по-зимнему, если уж хотите съездить в деревню, — поучал он.

Я промолчал, что не я вызвался ехать на лошади.

— В ватнике да в валенках никогда не замерзнешь.

От этого нравоучения тепла не прибавилось, и, когда лошадь остановилась наконец, я вылез из саней с окоченевшими ногами и надеждой, что попаду сейчас в комнату, где уж непременно будет потеплее, чем в санях.