"При судорогах артерии сердечного венца, стенокардии тоже бывает чувство страха, и именно страх смерти".

— В такие минуты вы боитесь смерти? — спросил Асарис.

— Нет, тюрьмы. Притом самое ужасное, что я довольно долго не могу сообразить, за что меня могли бы посадить. Я тогда стараюсь вспомнить всю биографию, и скажите на милость — у кого в жизни не случалось что-нибудь такое, за что при желании нельзя было бы посадить в тюрьму, хотя бы на несколько дней.

Асарис про себя подумал, что его самого-то не смогли бы посадить в тюрьму даже при большом желании, но Стрейпа продолжала:

— Я тогда вспоминаю, что после войны, когда был лимит на электричество, я два года по ночам заставляла счетчик вертеться в обратную сторону. И в половине девятого мне бывает страшно, боюсь, что меня засудят за это, я дрожу и оглядываюсь по сторонам. В половине шестого я опять вспоминаю, что однажды я купила у какого-то шофера пять кубометров березовых дров, потому что на дровяной площади рынка было пусто и я совсем замерзала. Может статься, что шофер сам купил те дрова, и на меня опять нападает страх, боюсь, что меня привлекут к ответственности за скупку краденого добра. На другой день к половине девятого меня начинает трясти оттого, что зимой я посыпала тротуар солью, и сердце так и колотится — дум, дум…

— Достаточно. Значит, периодический страх и сердцебиение, — прервал ее Асарис. О недозволенных сделках он не желал больше ничего слышать, потому что вспомнил, что сам он позавчера где-то как-то купил подшипник для мотоцикла, который нельзя достать в магазине и числится он только в каталоге запчастей. "Мы, некоторая часть населения, в известной мере еще грешны, — подумал он про себя, — только не все испытывают страх из-за этого".

— Сердце колотится, и с вечера не могу уснуть, — добавила Стройпа.

— Периодически два раза в день… — размышлял Асарис, регистрируя симптомы в своей мозговой картотеке и прикидывая диагноз. — Вот ли у вас каких-нибудь периодических вредных привычек?

— Теперь нет. Вредные привычки у меня были в детстве, когда я каждый вечер грызла ногти. Тогда мне тоже было страшно, как бы не схлопотать от отца по уху. Но ногти я грызла в последний раз тридцать… тридцать семь лет тому назад.

— А все же не совершаете ли вы какое-либо действие повторно дважды в день? — продолжал допытываться Асарис.

— Два раза умываюсь.

— Вряд ли от этого. Чистая кожа как раз способствует сну. Подумайте еще.

— Дважды переодеваюсь. Когда иду на работу и когда возвращаюсь. Но белье я не снимаю, так что это не должно бы вызывать страх, что кто-нибудь увидит меня… ну, голой. Еще дважды… Я дважды пью кофе. В восемь часов и в четыре, но кофе…

Асарис навострился:

— Покупаете в зернах или просите помолоть?

— Покупаю в зернах, так что домашнего помола. Две чайных ложки на чашку кипятка. Уж пить, так пить.

— И давно так пьете?

— Пятый год.

"Это получается по меньшей мере 0,1 кофеина в одной чашке. Четыре раза — примерно 0,5 в день. Страх, сердцебиение возникают через полчаса после приема кофе, когда начинается действие кофеина. Пять лет…"

Персональная электронно-вычислительная машина терапевта Асариса выбросила диагноз: хроническое отравление кофеином, то есть кофе. Но так как диагноз был найден слишком быстро и без усилий, а у пациента и связи с этим могли бы возникнуть сомнения в его качестве, Асарис решил еще побеседовать, чтобы больной остался уверенным, что выяснено все до последних мелочей. И так, выслушивая сердце и измеряя кровяное давление, Асарис продолжал разговор:

— Удары сильные. Давление повышенное. Значит, пьете уже пять лет?

— Да. С тех пор, как умерла моя мать и я начала ходить к Ингелевиц на чашку кофе.

— К Ингелевиц на кофе? Нельзя ли подробнее?

— Ну, к той, которая торгует в киоске у вокзала. Она на одиннадцать лет старше меня.

"Если женщина без причины упоминает возраст другой женщины, то это верный признак того, что она стареет", — отметил психологическую деталь Асарис.

— А раньше моя мать пила с ней кофе лет тридцать, — продолжала Стрейпа.

— Как это: ваша мать тридцать, а вы пять лет просто так, за здорово живешь, пьете кофе у Ингелевиц?

— Нельзя сказать, чтобы просто так. Мы за это доставляем ей удовольствие.

— Удовольствие?

— Мы ее хвалим. Вы разве не знали? В городе это давно все знают. Правда, теперь уже об этом особенно не говорят. Из старшего поколения мало кого осталось, а у молодых женщин только крашеные волосы да колготки на уме. Кто же, кроме меня, скажет, что у нее очень хороший кофе. Когда иду на вязальную фабрику, на работу, забегаю и выпиваю две чашки. Я уже так привыкла, что впрямь чего-то не хватает, если не выпью кофе. Как будто где-то пуговицы не застегнуты. Когда возвращаюсь с работы, опять забегаю. В это время она еще сидит в киоске, но кофе у нее с собой, в термосе, и такой же ароматный. В нашем городе больше нигде такого кофе нет. Сын как-то раз повел меня в ресторан. Там? Там было нечто коричневое в чайном стакане. Выпила я только потому, что за это было уплачено. Но у Ингелевиц — это кофе!..

— Значит, она вам выдает кофе потому, что вы этот кофе хвалите? — с некоторым сомнением спросил Асарис, потому что был еще в том возрасте, когда не уверены даже в том, могут или нет появиться дети от пользования общим банным веником.

— Еще я ей льщу. Например, что ей идет новая прическа. А вообще-то ей следовало бы снимать шапку, только когда ложится спать. Рассказываю, что у меня справлялись о ней два пятидесятилетних вдовца.

— Вдовцы? — недоумевал Асарис.

— Ну да, слава богу, у нее еще хватает ума на то, что из-за шестидесятилетней старухи, каковой она является, восемнадцатилетние парни стреляться не будут…

— Значит, вы все это выдумываете, чтобы получить кофе?

— Не просто кофе, а хороший кофе. Какой аромат!.. Пью его и чувствую себя, как на дне рождения, когда торт едят. Моя мать в свое время получала к кофе и торт. Теперь-то Ингелевиц и самой приходится туго. Но я не жалуюсь, с меня хватит и одного кофе. Спасибо ей и за мою мать. Кабы не Ингелевиц, мать никогда бы в жизни не ела пирожных.

Терапевт Асарис, полный юношеского энтузиазма, решил использовать этот случай для того, чтобы на страницах журнала "Здоровье" бороться против чрезмерного увлечения новыми традициями и доказать, что неумеренный кофеизм среди женщин может превратиться в такое же морально-физическое зло, как алкоголизм среди мужчин, что кофеизм порождает лесть и ложь, что лежит в основе всякого преступления. И он решил выяснить все до конца. Диагноз самой пациентки Стрейпы был ясен.

— А почему же Ингелевиц давала торт вашей матери?

— Я уже говорила вам — за подхалимаж. Ну да, ведь вы же приезжий. Старый Ингелевиц имел в свое время булочную, то есть кондитерскую, и некрасивую дочь. То есть эту Ингелевиц. Моя мать мыла полы у них. Однажды мать сказала ей: "Какие у вас красивые волосы!" На самом-то деле волосы у нее были как у немытого пуделя. А мать получила пирожное. Когда же этой Ингелевиц было уже под тридцать и никто не хотел на ней жениться — она ждала принца из Риги, а наших парней обзывала недотепами и деревенщиной, — тогда моя мать, увидев ее в спальне, сказала, что у нее такая же фигура, как у той дамы в книге по истории, у Венеры то есть, у которой отбиты руки. Мать тут же получила кофе и пирожное. Так это помаленьку и началось. Под конец она вышла замуж за подручного старого Ингелевица, который хотел унаследовать кондитерскую и особняк. Но подмастерье не выдержал, потому что она и от него требовала, чтобы он говорил ей три раза в день, что она красива и что он ее страшно любит. Зять Ингелевица не захотел лгать и в сорок первом году в военной суматохе смылся от жены в Цибльскую волость, а теперь, говорили, живет в Акнисте. Но Ингелевиц же не станет терять форс из-за бедности. Мать после войны вроде бы стеснялась пить кофе, но тут старый Ингелевиц начал работать кондитером, хорошо зарабатывал, и вот мою мать стали снова приглашать на кофе с пирожным. Тогда-то мать и сказала: "Вы совсем не стареете! Но за первого встречного не выходите, у вас же такое свежее лицо, как цветок жасмина". И опять все началось. После смерти моей матери я однажды сказала Ингелевиц: "Такой кофе умеет варить только интеллигентный человек". С той поры наступил мой черед. То кофе, то печенье, а там прическа и вдовцы, пока не загубила сердца и нервов. — Стрейпа прикладывала руку к груди, а всевидящими глазами следила за врачом, который, узнав все необходимое, теперь записывал это в историю болезни, затем выдал ей рецепт.