Женщины почтительно разглядывали странную желтую гладкую кость, в которой были просверлены дырочки. В паспорте говорилось, что это "кан-лин", тибетская флейта, изготовлена из голени человека, что ее в Бомбейском порту в 1938 году купил умерший в 1953 году житель Светупе Петерис Калныньш, который плавал на английском пароходе "Canary" кочегаром.

— Значит, это кость тибетца… Угрюмый желтый народ, пьет чай с солью, нет, не хочу иметь такую… — передернулся Мараускис.

Латыши в этом отношении до смешного консервативны, думал Бертул. Что сказали бы они, окажись в Южной Америке, где по сто рублей за штуку предлагают высушенные головы индейцев! Напрасно Алнис полировал наждачной бумагой кость, выброшенную мамашей Скродерена из кастрюли с супом.

Выкованный пентесским крепостным кузнецом ключ от потайной двери замка, сыгравший немаловажную роль в революции 1905 года, нашел нового хозяина в лице управляющего аптекой Клешмита, который желал видеть его висящим на кованом гвозде у дверей своего дома.

Торговля шла не слишком бойко, но и не слишком плачевно. Ангела от дверей часовенки несколько раз брал и клал на место заведующий продуктовым магазином, тихий, стеснительный человек.

— Мне хотелось бы подарить его жене на день рождения для дверей спальни… — признался он. — Было бы так славно заходить… — Но, как торговец, он сомневался в запрошенной цене. — Двадцать пять рублей?

Бертул чувствовал, что уже через полчаса получит по меньшей мере двадцать. И получил бы, если б не возникшее небольшое недоразумение. Разговоры вполголоса, характерные для любого осмотра художественного салона, прервал пронзительный возглас:

— Не может быть!

Возмутительницей спокойствия была женщина средних лет, одетая не по-выходному, а как в турпоходе — в джинсовых штанах и в куртке. Значит, принадлежала к практически-систематическому разряду людей. Она взволнованно показывала на паспорт музыкального ящика и повторяла:

— Это не совпадает с исследованиями Института истории Академии наук! Тут написано: "Этот музыкальный инструмент, моральный предшественник всех современных проигрывателей, реквизирован в Вейтнерском имении". Я преподаю географию и историю — такого Вейтнерского имения в Латвии вовсе нет!

Все взоры обратились к Бертулу. От учителей добра не жди, это даже любой школьник знает.

— Допустим!.. — спокойно сказал он и подошел к музыкальному ящику. — Допустим, что по-латышски это имение называется по-другому, но на немецком языке и у Бирзгале есть совсем другое название! — Тут Бертулу помог его несклеротический мозг. Во время войны он, еще подросток, находчивый парнишка, отец которого пропал без вести, на Видземском рынке занимался мелкими сделками: покупал, продавал и выгодно обменивал одно на другое — сигареты, каустическую соду, нитки, картошку — и, чтобы иметь представление обо всем, что происходило в местных судах, читал газету "Дойче цай-тунг им Остланд" тоже. Он перешел в улыбчивую атаку: — Вы можете сказать, что по-латышски значит Lemsal, Rositten, Segewold?

— Что-то… мы такие места по географии не изучали. — Учительница уже неспокойно ощупывала верхнюю, единственно видную пуговицу штанов.

— Ну так вот: по-немецки так назывались Лимбажи, Резекне, Сигулда! — торжественно закончил Бертул.

Нападение вроде было эффектно отбито, однако учительница немного погодя ушла, пробормотав:

— Я дома посмотрю…

Разговоры вокруг экспонатов возобновились, но Бертул каким-то шестым чувством почуял, что атмосфера сгущается. Он уже искал завмага, чтобы отдать ангела от часовенки хотя бы за пятнадцать, и вдруг опять раздался не предусмотренный в программе обзора возглас:

— Боже ты мой… уже нет зуба… Когда я его впервые увидела, у него были красивые, кучерявые волосы. Как у Пушкина. Он родился в Бирзгале. Два года назад в доме культуры играли пьесу, он любил даму с камелиями. И уже нет зуба…

Посетители ринулись к обтянутой наждачной бумагой стене, где под цепью с ограды часовенки на зеленом картоне висела белая костяшка в виде запятой с соответствующей надписью. На нее обратила особое внимание старая дама с жидкими, беличьего цвета волосами, слабо прикрывающими кожу головы. Она в киоске откладывала для Бертула "НБИ" и "Экран". И эта дама громко читала:

— "Зуб актера Арнольда Гризиня. Приобретен конфиденциально у его дантиста".

Бертул хотел посредством этого зуба внести в галерею латышской старины евро-американские веяния. Разве в наших газетах не пишут, что за рубежом по лоскутику продают испачканную кровью одежду эстрадных звезд, побывавших в катастрофе, а нюрнбергские веревки распроданы были по кусочку за огромные деньги. Сохраняя гуманность, Бертул предлагал частицу истинно положительного героя, с которой тот расстался добровольно. Вокруг зуба собрались все присутствующие, даже Нарбут, который шепотом израсходовал уже все запасы неприличных слов в адрес посетителей.

У него были черные волосы и естественные кудри, когда отец посылал его ко мне за газетами, — рассказывала продавщица газет.

С минуту все печально молчали, будто из старомодного, похожего на раковинку радиоприемника образца 1931 года, висевшего в углу, только что прозвучал голос диктора: "Сегодня, на тридцать восьмом году жизни, скончался заслуженный деятель искусств Арнольд Гризинь…"

Ветврач Спилва, все еще сердясь на Бертула, что тот не уступил ему за пятьдесят рублей музыкальный ящик одиннадцатого стрелкового полка, не разделял всеобщего траура. Протиснувшись прямо к зубу, он фыркнул:

— Нечего тут вешать нос! Актер жив, умер только зуб, — и, надув щеки, принялся исследовать зуб. Повернулся к Бертулу, ошалело посмотрел на него и опять принялся за изучение зуба. Наконец, откинув голову, заржал: — Вот это номер! Вот это я понимаю! Ну и ну… Это же второй передний зуб свиньи! Ну и смех!

В глазах посетителей пропала жалость к бедному артисту, потерявшему зуб, и все взоры устремились на Бертула. Катастрофу он переносил мужественно, так как облокотился о коляску. Этот насмешник, насытившись на скотобойне за пробой колбасных образцов к напившись ветеринарного спирта без салицила, его просто… Теперь начнут ставить под сомнение паспорт любого экспоната и могут даже спросить, а не напечатай ли календарь "Зубоскала" 1923 года нынешним летом?

— Через неделю на этом же месте и в этот же час к паспорту экспоната будет приобщена экспертиза медицинского института о том, что это человеческий зуб, а не свиной, — заявил Бертул.

По ветврач свое дело сделал и собрался уходить. Бертул, провожая его, показал свое духовное превосходство, осведомясь:

— Вы, к сожалению, еще не сказали нам, какой свинье принадлежал этот зуб: хряку, свиноматке или поросенку. Может, вам это не под силу?

Хотя некоторые и засмеялись, но распродажа на сегодня была сорвана. Посетители разошлись. Бока прощался дружелюбно:

— Моя постола определенно подлинная. Этот застойный пруд вы все же немножко потревожили. Спасибо и на том.

Шпоре, уходя, изрекла одно-единствснное слово:

— Мешугес!

Значение этого еврейского слова понимал каждый: тронутый… И Бертул вспомнил: Шпоре видела, как он поливал морковку Анни.

Кергалвис сквозь свои очки, оказывается, наблюдал за всем только с точки зрения финансовых органов. Присоединяясь к Шпоре, он заявил глухим голосом:

— Завтра проконсультируюсь, не плачет ли подобная торговля по финансовому инспектору.

Бертул и этот удар воспринял как человек, которому терять нечего:

— Допустим, что я хочу продать вам свою старую рубашку и вы хотите ее купить. И в этом случае тоже необходимо спрашивать разрешения у министерства финансов?

Касперьюст, протискиваясь в дверь, выпучил глаза!

— Это как-то так… исключительно!

Наконец осталось только младшее поколение. Пакулис, фотографировавший салон с разных ракурсов, Андрис Скродерен, Нарбут, который, растянувшись в шезлонге, опять курил плохие сигареты, и Кипен, опираясь на костыли, повесив немецкую каску на руку, все еще ждал, не появится ли Инта Зилите, потому что Алнис, заприметив что-то в окно, грохоча по ступенькам, сбежал вниз.