По дороге домой оба задремали, Бертул сидел у окна, чувствовал плечо Анни, и его щеку щекотали ее волосы, Анни засыпала, и голова ее склонялась на его плечо. Затем она будто встрепенулась и произнесла:
— Простите, — и снова повалилась на него, на сей раз уже без цели, просто уснула на самом деле.
Естественно, что в Бирзгале Бертул проводил Анни до дома. Авоська со свертками мануфактуры и валмнер-ским окороком руки не оттягивала, но все же было рискованно: городок небольшой, и уже завтра все будут говорить, что худрук побывал у Межляжки дома, И вместе с этим известием он будет списан в глазах остальных женщин, то есть общества.
Надо было пройти мимо пустых рыночных столов. Налево в сторону реки сворачивала усыпанная гравием улочка, и они подошли к знакомому по фотокарточке домику — "чернильному пузырьку" за забором из проволочной сетки и за далиями, у которых распускались первые цветы.
— "Лаймдота", "велта рука", "королевское дитя", — Анни мощной рукой, украшенной серебряной цепочкой, нежно прикасалась к цветкам. Далии сейчас в Латвии в моде, хотя красивыми были всегда.
Бертул еще чувствовал хмель под волосами, и ало-зеленый свет предвечернего солнца превращал уединенный сад в иллюстрацию из книжки сказок. Как хорошо было бы здесь же поужинать и завалиться спать… Поди, уж нашлась бы тахта пошире.
— Подождите! — Анни ушла, оставив авоську в его руке.
Ну да, сама войдет со двора и впустит его через белую "парадную" дверь, которую открывают редко. Так и есть! В прихожей в целлофановых мешках висели зимние вещи, вдоль стены стояли в ряд вымытые бутылки для вина будущего года. Потом его ввели в просторную комнату.
— Вот одна комната. Другая маленькая. — Анни кивнула на стену, где под зеленой тяжелой занавеской, наверное, скрывалась дверь спальни. — Хозяин второй половины дома — бывший шофер больницы, теперь на пенсии. Люди тихие, лишнего не болтают.
Бертул вздохнул:
— Великолепно! Уютно!
Полированные стулья с велюровыми сиденьями, буфет с закругленными углами, карнизы для штор из сверкающего металла, телевизор накрыт вышитой цветами скатеркой, на ней глиняный кувшин. На стене среди других фотографий он приметил цветное фото размером с тетрадный листок с синим морем, пальмами и белым пароходом.
— Это на память, — пояснила Анни, и от нее веяло тяжелым ароматом лилий. — После средней школы я ездила на поездах дальнего следования, потому что ужасно хотелось вырваться из дома. Есть такое село у реки Салацы. Ну, разве что река, а само село… И так изо дня в день. А хотелось увидеть мир… Поэтому я и поступила на работу в вагон-ресторан.
Другой снимок в полированной рамочке показывал нечто вроде большой каменной корчмы, а может быть, даже замок мелкого помещика в тени старых деревьев.
— Первый муж работал здесь агрономом, мы жили на втором этаже, А теперь уж не хочется никуда ехать, свет повидала…
Так. Первый муж агроном, последний пекарь. Но колец на пальцах было четыре.
— Присаживайтесь, сейчас согрею колбаски.
— К сожалению… через полчаса мне надо быть в доме культуры. Репетиция драмкружка. И не знаю, право, очаровательная, как отблагодарить вас за сегодняшнее радушие…
Анни хлопнула в ладоши, будто этого только и ждала:
— Помогите мне полить огород! Должно быть, высох, как в Туркмении, я там однажды была. — И она исчезла за зелеными занавесками.
Не успел Бертул выкурить и полсигареты, как Анни появилась в халате макового цвета, разукрашенном белыми японскими журавлями. Халат чуть приоткрылся, мелькнули ноги выше колен и без чулок. Как сказать ей, что не может он таскать ведра с водой… Влип. Через кухню они вышли во дворик. За обычным двухэтажным сарайчиком находился сад, черт его знает какой величины — ряды яблонь, красной смородины и вишен исчезали в сторону реки, как в лесу. Это несправедливо. Куда смотрит исполком, если у одного сад величиной с прерию, а, к примеру, Бертулу отпущено столько земли; сколько прилипает к подошвам туфель. Копаясь в земле, люди изнуряют себя…
— Этот уголок мой, — Анни сделала полукруг носиком лейки.
В уголке, кроме яблонь, к сожалению, еще имелись грядки длинного и хилого гороха, стручковой фасоли, моркови и, к несчастью, еще не съеденных гусеницами капустных кочанов.
— Насос у сарайчика. Подносите воду" а и буду поливать.
— Уже бегу… — в болезненной улыбке подергал усиками Бертул.
Бертул вернулся к насосу. Борозды в этих брюкво-бурако-турнепсовых грядках высохли, как пепел. Замша туфель вмиг запылилась, стала серой, как мышиная шкура. Единственные туфли… В какое болото забрел, такие ягоды надо есть. Бертул кряхтя снял туфли и взялся за рычаг насоса.
— Правильно, босыми ногами. Песочек как бархат, — восторгалась Анни, принимая первые ведра.
Чудовищно глубокий колодец, наверное, пробурили местные искатели нефти… Рычаг двигался тяжело, скрипел, как тюремные ворота, вода шла струйками, как у собаки возле столба, но Анни с каждым ведром становилась все радостнее:
— Видите, огурцы подняли головы! Через две недели угощу вас маринованными огурчиками!
Рабский труд оплачивать огурцами… Два стакана вина — рубль сорок, рюмочка ликера, все это он уже оплатил своим обществом. Билеты туда и обратно — вместе около четырех рублей… Бертул, качая насос, считал и пришел к заключению, что после двадцати ведер он все отработал. Улыбаясь, с дрожащими бицепсами, он сообщил Анни:
— Зарядка летним вечером мне нравится, но теперь все же я должен бежать, а то Касперьюст от злости схватит астму.
— Жаль… А в общем-то все полито, хватит на неделю. Большое спасибо. Ну, ужин теперь заслужен… — Когда Анни переступала через грядку, халат еще раз показал выше колен голую ногу. И, используя возможности и очарование женских глаз, она поглядела на Бертула долгим взором. Сначала раскрытыми глазами. Это означало, что от чистого сердца. Затем веки слегка опустились. Это символически означало портьеры спальни. Серьги, шевелясь, как колокольчики, возвещали канун праздника. Вспотевший Бертул, опасаясь, что повышение и понижение температуры могли бы вызвать спад способности организма к сопротивлению, грустно улыбаясь, все же простился. Ушел с чистой совестью, что он отработал также и ложечку растворимого кофе, которую подсыпали в его чашечку при посещении "Белой лилии".
Дома, развалясь на топчане и пуская синий дым в желтый абажур лампочки, он взвешивал положение. Кто-то тяжело карабкался вверх.
— Good evening, шеф! — Алнис, одеревенелый, опустив одна плечо и прижав ушибленную руку, втащился в комнату и рухнул на стул напротив Бертула. — Я грохнулся с мотоцикла… А в остальном — совершенно живой…
— От несчастных случаев я тебя не застраховал, не стоило падать, — извинился Бертул, предлагая курево.
Алнис поставил между ног рюкзак и расстегнул его. Первая боль была позади, и раз уж медики его не задержали, значит, ничего серьезного быть не могло. Чтобы момент был поторжественнее, он протянул руку, снял с печной вьюшки котелок и надел его на голову. Затем выгрузил перед Бертулом постолу, передник "Шла девица к роднику", потенциальный школьный звонок, календарь, кладбищенскую цепь и заключенного в медную дверную ручку ангела.
Бертул от восторга забегал по комнате, и широкие штанины дешевых спортивных трусиков развевались вокруг его голяшек, как синее знамя.
— Колоссально! За сим объявляю, что художественный салон основан!
Приоткрылась дверь, и появилось одухотворенное чело Скродерена, повязанное черной лентой. Будучи поэтом, он не скрывал восторга и сел на пол рядом с кладбищенской цепью.
— И о чем только могла бы поведать эта цепь… Ночь, часовня открывается…
— И заходят хулиганы пить водку, — затормозил полет его фантазии Бертул.
Пропустив то, как он лежал ничком на гундегасском чердаке, Алнис рассказал о трудностях в поисках экспонатов. Когда Скродерен услышал про рессорную коляску, он воскликнул:
