Пятрас взял косу, пучком сухой травы смахнул пыль, тронул лезвие ногтем большого пальца. Косу давно не правили. Перед сенокосом надо бы отбить. Он несколько раз взмахнул вдоль самой земли, словно пролагая прокос. Хороша! Ну, пусть себе висит до времени. Приподнял грабли, вилы, оглядел пустой сарай, где в одном углу серела кучка сена, оставшегося с зимы, а в другом — несколько ворохов овсяной соломы. Эти жалкие остатки кормов ревниво берегли, чтобы получше накормить волов в первые дни пахоты, когда луговой травы хватит разве что для изголодавшихся овец. Величайшим богатством в сарае было несколько толстых кулей соломы, составленных в конце, у мякинницы. Было бы их и больше, но старый Бальсис в начале весны кончил чинить кровлю, и теперь Пятрас, снова выйдя во двор, удовлетворенно глянул на залатанные крыши построек и стрехи, обложенные ровными, накрест сбитыми кольями.

Пятрасу нравился порядок, поддерживаемый трудолюбием и старательностью отца. Кому же, как не ему, достанется налаженное отцом небольшое хозяйство. Винцас скорее всего уйдет в примаки. Как бы там ни было со всякими сомнениями и кривотолками насчет крепостного ярма, все равно — оно уничтожено! Времена меняются — Пятрас это чувствует, наступает жизнь посветлее. Он выпрямляет плечи, подходит к воротам, глядит на поля, где маячат полоски Шиленай — мокрые, почерневшие, но уже настолько подсохшие, что смело можно ступать по ним с запряжкой волов.

— Отец, — окликнул он, — а если взять лошадь и пробороздить наметки? Завтра с утра с волами дело живее пойдет.

— Ступай, — одобрил отец. — Волы любят наметанное поле, и пахарю легче на поворотах.

Пятрас шел по деревне с сохой и вел серую кобылу. Соседи спрашивали, куда он так торопится после обеда, а услыхав, что идет наметывать борозды на завтра, и сами спешили к навесам и сараям ладить сохи. Пахать так пахать! Коли Бальсис начинает, стало быть, пора. Тут уж не отстанешь.

Проходя мимо Кедулисовой усадьбы, Пятрас звонко свистнул, щелкнул кнутом и замедлил шаг. Девушка, укладывавшая у закутка хворост, выпрямилась и оглянулась на дорогу.

— Катрите! — позвал Пятрас. — Где Ионасе? Идем борозды метать.

— Ишь какой ранний! — улыбаясь, отозвалась девушка.

Она обрадовалась оклику Пятраса — так бы и подбежала к воротам, но глянула на окошко избы и удержалась.

Пятрас остановился.

— Самая пора. Потормоши отца, пусть насаживает сошник, не опаздывайте. И Ионаса расшевели! Увидите, завтра все село будет на пашне.

— Ладно, ладно, растормошу! Что Гене делает?

— Кончает ткать. Приносите нам завтра в поле обед.

— Принесем, принесем, чтоб только Ионас с отцом не замешкались.

— Вот ты за ними и последи.

Пятрас снова подхлестнул кобылу. Через несколько шагов обернулся. Катрите, опершись локтем о ворота, провожала его взглядом. Пятрас усмехнулся, кивнул и быстро зашагал. Перекинуться несколькими словами с Катрите ему всегда радостно. Ради нее он незаметно взял под свою опеку и все хозяйство Кедулисов. Понукает, подгоняет старика и Ионаса, чтоб только не запускали работу, чтоб не срамили Катре. Старому Кедулису давно не по нутру такое покровительство Пятраса. Он не упускает случая злобно побрюзжать на парня. Смог бы — и вовсе запретил дочери не только якшаться, но и разговаривать с этим выскочкой. Но где же за ними уследить — живут в одной деревне, да еще рядом.

Пятрас не обращает внимания на грубость старика, притворяется, что не видит его злобных взглядов. Посватался бы к Катрите еще прошлой осенью, кабы не пан. По всей широкой округе Скродский известен как жестокий и распутный помещик. Ни для кого не тайна: он самых красивых девушек велит приводить в поместье, якобы для того, чтоб проверить их умение хозяйствовать. Если девушка ему понравится, то ей и после замужества приходится являться в панские хоромы для разных услуг. После таких посещений девушки и молодухи часто приходят только на другой день и, пряча лицо в материнских передниках, оплакивают свой позор. А некоторые возвращаются в кровь иссеченные.

При мысли, что так может случиться и с Катрите, сердце у Пятраса начинает сильно биться, его охватывает ярость, в глазах темнеет, ногти вонзаются в ладони стиснутых кулаков. Вспыхивает лютая ненависть к Скродскому.

Но теперь все изменилось к лучшему. Что бы ни было с барщиной и землей, нет больше у пана права обращаться с крепостными как с собственной вещью: сечь, запрещать женитьбы, бесчестить девушек. Так толковал царскую грамоту — Пятрас слышал своими ушами — лекарь Дымша, очень сведущий человек; так же, передавали Пятрасу, говорит и пан Сурвила. А сын Сурвилы, Викторас, недаром учится в самом Петербургу. И Пятрас рассчитывает, что будущей осенью сможет жениться.

Выйдя из села, он забрался на холмик, откуда видна вся округа. Остановился передохнуть. Небо ясное, склонившееся к западу солнце косыми лучами усыпало поля и луга, пригорки и долины до самого леса. Взгляд Пятраса останавливается на родном селе. Убого жмется оно в долине. По обеим сторонам дороги ряды хибарок-замухрышек, кое-где над крышами поднимается журавель. Деревья еще голые, на них гомонят стаи ворон и галок.

За селом, чуть влево, виднеется поместье Багинай — владение пана Скродского. Из темной массы деревьев пробивается вверх белая башенка панских хором, край каменной постройки и красная кровля. Направо из имения ведет аллея, обсаженная высокими яворами. По этой аллее ездят кареты пана Скродского и его гостей. Пятрас вспоминает, как еще подростком с парнями в девушками своего села в такой же солнечный весенний день заравнивал эту аллею, возил песок и известкой белил камни, разложенные между яворами. Вспоминает, как, расшалившись, стал бороться с Ионасом Кедулисом, а управитель за это огрел его по спине плеткой — даже рубаха лопнула и кровь брызнула из левого плеча.

Спустившись с пригорка, Пятрас быстро добрался до своего поля. Работа была нетрудная и недолгая. Соха легко врезалась в мокрую землю, и блестевший на солнце дерн ровно, как по струне, выворачивался вслед за идущим пахарем. Будто с неба свалившиеся белоклювые грачи уже семенили по борозде в поисках пищи.

Едва окончив борозду, Пятрас услыхал на дороге далекое тарахтенье. Внимательно вгляделся: барская бричка, и лошадь неплохая — видно, из какого-нибудь имения, а в бричке сидят двое. Пятрас повернул было назад на пашню, когда один из сидевших окликнул его:

— Эй, Пятрас, уж и дядю не узнаешь?

Пятрас обернулся и с изумлением убедился, что правит, действительно, дядя Стяпас.

— Как посмотрю, усердный ты пахарь. Ну, подойди хоть поздороваться, — сказал Стяпас, осаживая лошадь.

— И впрямь — дядя! — обрадовался Пятрас. — Здорово, давно не видались. Просто и не признал, — оправдывался он, здороваясь и осторожно поглядывая на паныча, сидевшего рядом. Паныч был довольно молод, лет тридцати, видно, не очень крепкого телосложения, бледный, с продолговатым и острым лицом, со свисавшими черными усиками. Наклонясь вперед, он пытливо следил за Пятрасом, но глаза — веселые и добрые. Встрепенувшись, хлопнул Стяпаса по плечу и громко заговорил:

— Не тот ли это славный племянник, про которого ты мне рассказывал? Действительно, действительно: паренек — клеверок, на полях землероб.

Пятрас сразу же подметил: паныч не таков, как прочие паны, которых доводилось видеть до сих пор. Разговаривал он немного иначе, чем местные люди, но зато и не так, как паны из поместья, которые в кои-то веки раз обронят слово-другое по-литовски. Паныч с первого взгляда понравился Пятрасу. Заметив, как заинтересовался незнакомцем племянник, и отзываясь на слова паныча, дядя произнес с уважением:

— Это, Пятрас, пан Акелевич. Пишет книги и песни сочиняет. Любит нас, простых людей.

Пятрас с еще большим удивлением глядел на дяди-ного спутника и не знал, что сказать, но паныч снова звонко рассмеялся:

— Да потому, Стяпас, что я и сам из простых. Только из-за панов назвал себя Акелевичем. А по правде сказать, я Акелайтис Микалоюс из Чудеришкяй, мужик деревенский. Вот что я за птица!