— Вот и пришли… Что же, пан Юркевич, снеситесь с паном Пшемыцким и с его крыльца разъясните этим людям наши предложения.
Юрист ошеломленно взглянул на помещика:
— Как же это, милостивый пан?! По столь важному вопросу разговаривать в ваше отсутствие? Да они и не пожелают меня выслушать. Единственно только ваш авторитет может удержать их от всяких выпадов. Разумеется, я не отказываюсь осветить вопрос, убедить их юридическими аргументами, но начать должны вы. Вы непременно, непременно должны им показаться.
Скродский не может не признать правоты Юркевича, но, подавив приступ трусости, впадает в новую крайность — решает безоглядно сломить любое сопротивление. Бояться мужиков? Этого еще не хватало!
Пришли управитель с войтом и доложили, что шиленские мужики во дворе ожидают пана.
— Отчего так поздно? — с внезапной яростью вскричал помещик. — Сказано было после обеда, а теперь скоро вечер!
Войт стал дрожащим голосом оправдываться, что действительно велел хлопам явиться сразу же после обеда.
— А почему их так много? Я сказал созвать хозяев дворов.
— Точно так, я вызывал только хозяев, милостивый пан!
— Разогнать! Затравить собаками! Пусть в другой раз приходят! — исступленно вопил помещик.
Но управитель сообщил, что и в других поместьях мужики для переговоров являются всей деревней с бабами и даже с ребятишками. Такое, видно, всех разбирает любопытство. Юркевич учтиво, но настойчиво доказывал, что откладывать нельзя, проволочка только поощрит мужиков к сопротивлению, появятся всякие подстрекатели и шептуны, словом, если начали, то сегодня нужно и закончить. Во избежание шума лучше всего, чтобы войт с управителем привели к веранде одних только хозяев, а другие пусть остаются за оградой.
Это понравилось Скродскому:
— Отлично, Зовите сюда хозяев, а все остальные — пусть ждут во дворе!
Управитель с войтом вышли. Долго пришлось ждать; наконец из-за угла показалось несколько мужчин, однако вслед за ними прорвались все остальные и столпились тут же, у крыльца. Делать было нечего. Скродский открыл дверь и встал на пороге. К нему сзади подошел Юркевич, управитель с войтом стояли на ступеньках.
Помещик окинул крестьян злобным взглядом. Перед ним — Кедулис, Сташис и еще несколько человек постарше, дальше мужики и бабы всякого возраста. Они напряженно глядели на пана.
Невзначай повернувшись налево, помещик видит в первом ряду рослого парня с непокрытой головой, с нагло устремленными на него глазами. Лицо его знакомо Скродскому. Где он видел его? Вспомнил! Эта сцена на хлопском дворе в Шиленай… Фамилия, кажется, Бальсис… Первый подстрекатель!.. Откуда он взялся?.. Арестовать!.. Но кто его арестует? И, как тогда, парень сжимает суковатую дубину. Скродский минуту колеблется. В нем борются панская гордость и тревога.
Наконец он заговорил, с трудом владея голосом;
— Итак, царский манифест разрешает вам договориться со мной, выкупить столько земли, сколько находится в вашем владении, и стать свободными хозяевами. Выполняя волю государя, готов вам уступить землю, а вы должны согласиться ее выкупить, как указано в законе. Значит, теперь пан Юркевич вам разъяснит, что нужно сделать.
Помещик уступил место юристу. Юркевич шагнул вперед и заговорил тонким, охрипшим голоском. Прежде всего, он похвалил пана Скродского, соизволившего разрешить крестьянам приобрести в собственность землю — некоторым даже больше, чем они владели до сей поры. Потом воздал должное шиленским хозяевам: они, правильно уразумев дело, через своих доверенных Кедулиса, Сташиса и Бразиса изъявили письменное согласие на об: мен земель и составление выкупных договоров.
Толпа всколыхнулась, загомонила. Сквозь общий ропот там и сям прорывались крики:
— Неправда!..
— Кто их просил за нас расписываться!
— Обмануть нас хотят!
— Не уступим своего поля!
— Не надо нам Заболотья!
А старуха Григалюнене, молодая Норейкене и еще несколько баб позадиристее протолкались к Сташису и Кедулису, грозясь кулаками.
— Иуды бесстыжие!..
— За сивуху душу продали!..
— Лодыри, растяпы! Нешто они о земле заботятся!
— Это Кедулисовы штучки!
— Сташис пану продался!
— И Бразис хорош — связался с лиходеями!
Пан Скродский в изумлении глядел на орущих мужиков. Где их послушание, унижение и страх — все эти исконные чувства, сильнее пут связывавшие темные толпы хлопов? И откуда этот мятежный дух? Мало их еще пороли?! Пан украдкой наблюдает за рослым парнем с дубиной. Ничего — детина стоит спокойно, твердо, расставив ноги, положив обе руки на свою палицу, точь-в-точь как на дворе, когда прикрывал собой девку. Правда, она уже служит в поместье, но что толку…
А люди утихли. Юркевич снова, повысив голос, принялся разъяснять, как полезно для крестьян переселиться. Земля там, правда, немного хуже, но зато ее больше. Кроме того, пастбища, лес, а если поладят с паном, то получат и дрова, и луга для покоса, а в свободное время еще и подзаработают в имении чистоганом.
— Братцы, хозяева, — кричал юрист, — будьте разумны! Последуйте примеру самых старших соседей Кедулиса, Сташиса, Бразиса!
Снова поднялся шум:
— Не желаем!
— Не уйдем со своей земли!
— Надуть нас хотите!
Когда гам притих, Юркевич стал стращать и грозиться. Если шиленские хозяева по-хорошему не договорятся, то пан и без их согласия поступит так, как ему заблагорассудится. Поля будут обменены, и деревне — никаких льгот: ни пастбищ, ни леса!
— Ребята, одумайтесь! — надрывался уже совершенно охрипший юрист. — Пожалеете, но поздно. Я вам желаю добра. Послушайтесь моего совета. Не ждите, пока пан Скродский обратится за помощью к властям.
Тут Юркевич вытащил пачку бумаг и, листая их, продолжал:
— Царский манифест и Положение ясно указывают, что крестьяне и дворовые должны по-прежнему пребывать в послушании пану и беспрекословно выполнять все обязанности. На пана возлагается надзор за соблюдением этих обязанностей, за спокойствием и порядком. Пан сохраняет суд и расправу над ослушниками и преступниками. В течение двух лет со дня обнародования манифеста крестьяне могут заключить договоры на выкуп земли, но только той, которую пан согласится им уступить. Если не желаете, все останется по-старому, и вы по-прежнему будете крепостными. Одумайтесь, жители Шиленай!
Слова эти произвели впечатление. Многие понурили головы, другие озабоченно переглядывались — верить этому пану или нет? Немало глаз было обращено на Пятраса Бальсиса и Норейку — что они скажут?
Пятрас понял опасность. Хитер Юркевич — умеет возбуждать всякие сомнения, кое-кто уже и заколебался. Чтоб хоть сегодня они не соглашались! Нужно выиграть время. А потом в дело вмешается молодой Сурвила.
Сдерживая злобу, Пятрас старается говорить спокойно:
— Жители Шиленай долго думали, пан, и решили: своих пашен не уступать, других не брать. Нужно с паном Скродским договориться, только барин не может наши усадьбы и пахотную землю отобрать. Шиленские хозяева еще обождут. Чего торопиться с выкупом? Еще полтора года впереди. Правда, мужики, чего нам спешить?
— Истинная правда! Чего спешить? Обождем! — загудело много голосов.
Вдруг Кедулис, злой и хмурый, обернулся к Пятрасу и, размахивая руками, вне себя заорал:
— А ты откуда выискался, такой умник-разумник! Тебе-то что до наших дел с паном? Чего суешься? Людей науськиваешь? В полицию тебя…
Поднялось такое столпотворение, что слов Кедулиса больше никто не слышал. Старая Григалюнене, Норейка с женой, Бержинис и другие, кто поближе, загорланили:
— А ну-ка, попробуй, сбегай к стражникам!
— А тебе-то что до наших дел?
— Правильно Пятрас присоветовал. Лучше обождать, чем земли лишиться!
— Где совесть потерял, Кедулис?
Что-то выкрикивали и те, кто подальше, — может, кто и одобрял Кедулиса, но большинство было против старика. Отречься от своих пашен и перебираться на тощие земли Заболотья никто не желал. А ко всему, Пятраса Бальсиса в деревне все любили, а Кедулиса презирали за злой нрав и нерадивость в хозяйстве.