— Однако, паны мои, — продолжал Пянка свое повествование, — объединение свершилось! Нашлись смельчаки, отыскали эти два понтона и заполнили брешь. Произошло почти чудо. И люди верили, что это — подлинное чудо! Процессии соединились, все со слезами радости бросались друг другу в объятия, целовались и плакали, предчувствуя скорое освобождение объединенной отчизны.

Вдруг Мацкявичюс поднял голову. В глазах у него сверкнули насмешливые искорки.

— Вы говорите, — обратился он к Пянке, — что произошло без пяти минут чудо — символическое объединение Литвы и Польши на Алексотском мосту? Узкая и ненадежная основа для унии, господа мои… А кроме того, я не знаю, пожелают ли люди в Литве вообще отяготить себя новыми узами. Первая уния распалась, оставив нам одни лохмотья.

— Да что вы, ксендз! — высокомерно улыбнулся Пянка, словно замечание Мацкявичюса не заслуживало внимания.

А Ядвига с интересом взглянула на ксендза. Это — новая мысль!.. Потом обратила вопрошающий взгляд на Виктора. Тот незаметно пожал плечами. Вопрос казался ему любопытным, хотя далеко еще не ясным.

Пянка картинно живописал, как объединенная процессия направилась в Гарляву, затем в Вейверяй, как было отслужено молебствие, после которого занеманские "коронные" провожали жемайтийцев и литовцев обратно в Каунас.

Тут рассказчик изъявил желание передохнуть. Стяпас налил ему чаю, он отпил несколько глотков и минуту сосредоточенно молчал. Потом вновь повел рассказ об огромном впечатлении, которое произвели в Вильнюсе первые вести о каунасской манифестации. Неведомо откуда пронесся слух, будто каунасская процессия направляется в Вильнюс. Значит, следует их достойно встретить. Вильнюсцы стали собираться на каунасской дороге. Высчитали, что каунасцы должны прибыть 15 или 16 августа. Толпа их не дождалась, но излила свои патриотические чувства, посетив место казни Конарского.

Потом установили точно: каунасцы появятся в воскресенье 18 августа в восемь часов вечера.

Необозримая толпа от Остробрамских ворот устремилась на Погулянку. Туда стеклось множество парода, Кто-то крикнул: "Идут!" Все бросились вперед, прорвались сквозь кордон казаков, но у городских ворот толпу встретили солдаты со штыками наперевес. Толпа накинулась на них с дубинами и камнями, войска пустили в ход оружие. Во время стычки получили тяжелые штыковые ранения руководители манифестантов — шляхтич Крыжевич и ремесленник Вельц. На выручку солдатам подоспела конная казачья сотня, и толпа была рассеяна. С обеих сторон много раненых.

— Итак, паны мои, день ото дня все ярче разгорается боевой дух! — воскликнул Пянка. — Не угасить его ни штыками, ни винтовками, ни пушками! Когда наступит день, по данному знаку восстанут сыны порабощенной отчизны с оружием в руках, и вольность будет завоевана.

Сурвила-отец сидел, опустив глаза, Кудревич и Шилингас изумленно переглядывались, только Ядвига и Виктор горячо жали Пянке руку, безоговорочно поддерживая его пылкие чувства.

А хозяйка дома настойчиво уговаривала запоздалого гостя сесть за стол и приказала Стяпасу принести закуску поосновательнее.

Мацкявичюс воспользовался этим, извинился и сказал, что хочет побеседовать с Акелайтисом наедине. Когда они вышли на веранду, ксендз извлек из своих вместительных карманов сверток.

— Это поручил вам передать студент Буцевич. По поводу ваших изданий он уже дважды ездил в Клайпеду.

Печально, пан Акелевич! Царские агенты проследили, что Буцевич посещает типографию Хорха, и выкрали ваши рукописи. Российский консул запротестовал против печатания ваших прокламаций и "Времен года" Донелайтиса. Кое-что Буцевич вам здесь пересылает.

Развернув сверток, Акелайтис обнаружил две отпечатанные патриотические революционные песни, переведенные им с польского. Буцевич писал, что поэма Донелайтиса и воззвания Акелайтиса "Грамота вильнюсского деда" и "Сказка деда" угодили в лапы царских соглядатаев, а потому большая опасность грозит не только Буцевичу и Акелайтису, но и всем, кто был об этом осведомлен.

Новости повергли Акелайтиса в уныние.

— Давно знаю, что жандармы и полиция за мной следят. Теперь придется быть начеку. Если увижу, что дело дрянь, удеру за границу, во Францию. Там много наших людей.

— Что же получится, коли мы все разбежимся, а своих людей оставим на произвол панов и жандармов, — упрекнул Мацкявичюс.

— Ксендз! — оскорбленно вскрикнул Акелайтис. — Если меня теперь арестуют, я уже никогда и никому не принесу пользы. А если ускользну, то, как только начнется восстание, приеду сражаться за свободу края. Заверяю вас в этом своей честью и памятью отца и матери!

— Отлично, господин Акелевич. Верю вам. А пока что дайте-ка мне несколько ваших песен. Пригодятся на манифестациях и молебнах.

Мацкявичюс сунул листки в карман и предложил Акелайтису прогуляться по саду. По всему было заметно, что Клявай — имение средней руки, управляемое не магнатом, но толковым хозяином. Тут о хозяйственных постройках заботились больше, чем о жилых хоромах. Амбар и хлева — новые, просторные, содержатся в чистоте. А барский дом — старый, одноэтажный, деревянный, с мезонинами и верандой со стороны сада, фронтон украшен четырьмя деревянными колоннами. За ветхим зданием тщательно следят. Столетние липы, тополя, клены и каштаны вокруг панских хором очищены от сучьев, чтобы не заслоняли солнца. Да, здесь избегают роскоши, излишних трат, стараются вести дело практично, прежде всего в интересах хозяйства, а не во имя комфорта.

Акелайтис семенил за ксендзом, который крупными шагами подминал садовый гравий, и пробовал что-то втолковать ему про соседей Сурвилы. Но Мацкявичюс, поглощенный собственными мыслями, плохо слушал. Так вот каково имение, владелец которого по всей округе слывет не только хорошим, рассудительным землевладельцем, но и демократом, "хлопоманом", а сын его обучается в Петербурге и распространяет прогрессивные, революционные идеи! Да, из этого юноши, наверно, вырастет замечательный человек! Ксендз с восхищением вспоминает слова Виктора о положении простого народа во всей империи.

Но к старому Сурвиле Мацкявичюс не чувствует ни крупинки симпатии. Пускай этот пан — гуманный и якобы даже справедливый. Гуманность его — эгоистическая, справедливость — поверхностная. Грош цена такой справедливости, когда он богатеет крестьянским трудом. Сурвила — это Огинский в меньшем масштабе, пусть по-человечески и более порядочный, но такой же себялюбец. Правильно заметил Кудревич, наступило время, когда крестьянин и помещик становятся врагами. Непримиримы были они и прежде, но теперь об этом уже сами хорошо знают и соответственно строят отношения. Одно достоинство у Сурвилы — все ясно видит, сам себя не обманывает и других не надувает.

Пан Сурвила обещал поддержать восстание, ибо стремление свергнуть царскую власть объединяет всех, независимо от того, кто чего добивается. А чего бы хотел Сурвила и прочие помещики его масти? Восстановить Речь Посполитую в старых границах, закрепить господство шляхты, умиротворив крестьян жалкими подачками. Нет, с такими претензиями пусть лучше и не суются! Так загубят все восстание!

Солнце зашло, пора было думать о возвращении.

— Ну, господин Акелевич, пойдем в комнаты, чтобы не подумали, будто мы сбежали или гнушаемся панской компанией, — пошутил Мацкявичюс. — Останетесь у Сурвилы?

Акелайтис словно заколебался:

— Наверно, да. Впрочем, неизвестно, как пан Кудревич. Я ведь у него секретарем…

Он тяжело вздохнул, взглянул на ксендза печальными глазами и произнес с непривычной горечью:

— Ах, ксендз! И сам не знаю, у кого живу и где мой дом. Брожу по людям, питаюсь чужой милостью… Свет не без добрых людей… Но не раз кажется горьким хлеб скитальца!

Мацкявичюс сочувственно поглядел на собеседника:

— Понимаю, господин Акелевич. И я несколько лет так скитался. Такова уж доля нас, мужицких детей. Только вырвемся из родного гнезда — угодим в чужую среду. Ничего. Наступит время, и учение, свет станут легкодоступными и для крестьянских детей. Тогда не придется слоняться по чужим углам.