Старуха мать была погружена в мысли о каждодневной нужде:

— Откуда на все денег возьмешь, дитятко?

А взор сына обращен в будущее:

— Найдутся и деньги. Не придется четыре дня в неделю на барщине корпеть, масло, сыр, яйца, шерсть пану тащить. Землю хорошо обработаем, соберем много хлеба и продадим. В Пруссию, в Ригу повезем — там платят лучше. Нет, мама, старине уже не вернуться.

Снова вздохнула старушка, взволнованная и мечтаниями сына и его злоключениями. Бедняга!.. Землю обработает… Какую? Отцовского надела пан ему не отдаст. Придется то ли у дяди батрачить, то ли по людям скитаться…

Но на ее опасения он беззаботно махнул рукой:

— Наделом пусть Винцас пользуется. Я-то не пропаду. Земли много — глазом не окинешь.

— Не твои это земли, Петрялис.

— Мама! Все говорят — будет восстание, придет другая власть. Даст нам землю. И не только землю. Теперь угнетают нас всякие жандармы, исправники, становые. Вчера забрали мои книжки и песни, каторгой грозятся. За что? За то, что там правда написана, да еще и по-литовски. Помнишь, что господин Акелайтис говорил? Литовской газеты не разрешают. Школ литовских нет. А меня, мама, разве могла ты отдать учиться, хоть бы и захотела? Наука нам, крепостным, заказана. Пришлось бы себя за шляхтича выдавать. А без ученья не будет перемены в жизни. Так говорят и дядя Стяпас, и ксендз Мацкявичюс, и лекарь Дымша. Нужно свергнуть царскую власть.

Пятрас вдруг встрепенулся, взмахнул руками, отпихнул ногами одеяло и вскочил, даже мать напугал.

— Гоп-ля! Довольно валяться. Ну, что теперь делать? Не желаю, как дурак, жандармам в лапы попасть. Придет денек — сам им покажусь. А до той поры надо поостеречься. Как бы мне, мама, повидать Катрите?

Пока они это обсуждали, на сеновал пришла Гене. Катрите, узнав, что Пятрас дома, просила передать, чтоб только он к ним не заходил! Отец слушать ничего не желает, запретил ей с Пятрасом видеться. Но когда он уйдет в кузницу, Катре сама к ним забежит.

Пятрас нахмурился:

— Что это задумал старик Кедулис?

— Вчера управитель у него сидел. Не уговорил ли Кедулиса пану поклониться? — гадала Гене.

От дурного предчувствия защемило сердце. Принесенный матерью завтрак Пятрас ел нехотя, рассеянно слушал, что происходило в деревне после его ареста. Только когда Гене стала рассказывать, как Сташис отказался выдать его друзей, а Марце выкурила полицию, жандармов и управителя с войтом, Пятрас оживился и обрадовался:

— Хорошо, что Сташис взялся за ум. Мог бы нам крепко навредить. А Марце! Молодчага толстуха!

Наговорившись вволю, домочадцы разошлись.

Ожидая Катрите, Пятрас трудился на сеновале. Сгреб солому, посмотрел, целы ли мешки, аккуратно их сложил, позатыкал щели в стенах, чтобы ветер не гулял. Потом приоткрыл дверь и, сидя на чурбаке, невидимый снаружи, наблюдал, что творится во дворе, на улице, в соседских усадьбах.

Чудесное было утро. По небу медленно ползли тучки и, ненадолго заслоняя солнце, незаметно скользили к северу. Ветер менялся, и теплая струя со двора пробивалась на сеновал. Кончалось время непогоди, града и заморозков. Теперь уже скоро зазеленеют деревья, поднимется трава, все выйдут снова в поле кончать прерванную ненастьем пахоту, сажать картофель, сеять яровые.

Дворы оживлялись. Скрипели и хлопали двери, покрикивала детвора, раздавалось хрюканье, блеянье, жалобно мычали изголодавшиеся коровы. Временами в этой сумятице звуков раздавался глухой, низкий рев вола. Пастухи гнали на луга овец. Еще два-три таких дня, и можно будет коров выпустить.

Пятрас видит: по улице бредет Кедулис, в руке поблескивает железо — тащит сошник в кузню. Теперь скоро появится Катре. Вот и она. Быстро прокрадывается во двор, вбегает в избу, вместе с Бальсене идет в сарай. Сердце Пятраса учащенно бьется. Такое необычное свидание! Хотелось бы потолковать с Катре наедине, но Пятрас понимает: непристойно девушке одной заходить к парню на сеновал.

— Здравствуй, Катрите! — улыбаясь, приветствовал он ее. — Видишь, я как в тюрьме. Носа на двор показать не могу.

Огоньки радости и гнева сверкали в глазах Катре.

— Хорошо, что тебе удалось из их лап вырваться. Проклятущие! Пан бы тебя живым не выпустил.

Пятрас стиснул жилистый кулак.

— Ничего!.. Меня так легко не укокошишь! Ну, что там у вас, чего отец пуще прежнего на меня взъелся?

— Плохо дело, Петрялис. Не ждала я такого. Да еще от родного отца…

И принялась все рассказывать. Пятрас угрюмо слушал, а мать не могла выдержать — качала головой, дивилась и подчас негодовала:

— Управитель?.. Бес нечистый!.. Врет, прихлебала!.. Это — панский капкан… Где же голова у отца?.. Боже ты мой!

Пятрас не хотел верить, что Кедулис грозится выдать его стражникам. Но Катре решительно доказывала:

— Не знаешь ты его, Пятрас. Давно уж он на тебя и на других зубы точит. Теперь как с цепи сорвался — никто его не удержит. Упрям отец, дома у нас сущий ад.

— Так что ж? Неужто в поместье пойдешь? В лапы к этому злодею? — приходил в неистовство Пятрас.

— Знаю — туда идти не могу. Но что делать, куда деваться? — причитала Катре.

— Побереги себя, пока я найду пристанище, — озабоченно говорил Пятрас, — тогда и тебя из когтей этого ирода вырву.

— С тобой мне нигде не страшно. Только вот отец…

Вдруг новая мысль осенила Пятраса:

— А знаете? Пойду-ка я к нашему ксендзу. Он посоветует, а может, отца твоего уговорит.

Мать и Катрите обрадовались. К Мацкявичюсу — он заступается за простых людей, его все слушаются.

Теперь оставалось придумать, как добраться до Пабярже, не привлекая к себе лишних глаз. Опасно, но волков бояться — в лес не ходить. Пятрас встанет рано, до восхода солнца, и к завтраку доберется до Пабярже. Дорога туда на отшибе, а вернется поздно вечером, затемно. На том и порешили. Мать заковыляла в избу, а Катре убежала домой — скоро может вернуться отец.

Девушка шмыгнула в чулан. На жерновах — полгарнца зерна, которое она не успела смолоть перед завтраком. Зерно скверное, с отрубями, со всякими поскребышами, но откуда взять получше? И это уже кончается. Жернова давно не правленные. Катре спустила их пониже, но все равно — мелют плохо. С ноющим сердцем вертела она назойливо жужжавший, притупившийся камень.

Тут воротился отец, мрачный, злой, он ни за что не мог взяться. Понуро вошел в чулан, зачерпнул пригоршню муки и сердито набросился на дочь:

— Чего жернова спустила? Пеклеванного хлебца захотела? Подними, тебе сказано!

— Жернова совсем иступились, — отрезала дочь. — Еле-еле зерно перетирают. Я бы сама направила. Куда закинули оселок?

— Всем хорошо, одной тебе плохо! Радуйся, что с голоду не подыхаешь! Давай сюда жернова. Ступай наруби хворосту. У меня в пояснице стреляет, согнуться не могу.

После ухода дочери долго копался в углу, потом вбежал в хату, поднял крик из-за пропавшей бутылки. Видно, собирался кого-то угостить.

— Этого еще не хватало! — орал он на дочерей и жену. — Которая из вас водку взяла? Небось, парням споили? Уж не ты ли ухватила, как в углах заметала? — набросился он на Катре.

Та клялась, что в глаза не видела никакой бутылки. Подозрение пало на Ионаса — его как раз не было дома. Когда улеглась злость, отец заговорил уже более мирно.

— Плохие вести слыхал. Только чтоб у меня язык за зубами, никому ни слова! Завтра-послезавтра гости пожалуют.

Женщины не поняли. Какие гости?..

— Чего ты мудришь, отец, — одернула его старуха. — Может, шутки шутишь?

Но отец залился злобным смехом:

— И вовсе не шучу. С плетками, нагайками, розгами — вот какие гости! Роту солдат и драгунский эскадрон присылают — нас на барщину гнать. Всё из-за Бальсиса, Пранайтиса, Моркуса и других негодников. Из-за них и безвинным влепят.

Как колом по голове, оглушили Катре отцовские слова. На селе уже некоторое время толковали, что в других поместьях солдаты усмиряют мужиков. Неужто и здесь это будет? Но самое главное — Пятрас. Бежать, упредить его? Завтра на рассвете он отправляется в Пабярже. Сказать, чтоб не возвращался? Нет. Только услышит — наверно, не пойдет в Пабярже, а останется со своими. Пускай лучше не знает и уходит. Чтоб другой кто не передал. А многим ли про то известно?