Но важнейший предмет этой комнаты — большой, широкий, мягкий диван. Вместо спинки — старинный гобелен с идиллической любовной сценой из жизни пастушков. Овдовев, пан Скродский отрекся от удобств своей спальни и, как сам говаривал в шутку, избрал это аскетическое холостяцкое ложе ради телесного здравия и спасения души…

Оставшись один, Скродский сел в свое любимое кресло, налил бокал венгерского, потянул глоток и, посасывая трубку, задумался о своем положении. Как бы его ни успокаивал Юркевич, все равно эти реформы не дают пану покоя, словно въедливое колотье в боку, которое ой ощутил, возвращаясь домой как раз в день обнародования манифеста. Не говоря уже о серьезных хозяйственных вопросах, пошатнулся и повседневный домашний порядок.

Прежде всего — челядь, дворня. Их отношение к пану изо дня в день меняется к худшему. Мотеюс и Агота, правда, по-прежнему верны пану Скродскому. Куда деваться этим старым чучелам? А лучше бы они сгинули, ибо какой от них толк! Управитель с экономкой тоже не уйдут, потому что обкрадывают его, как могут. Кучер Пранцишкус и садовник Григялис, оба из хлопов, уже задирают нос и ворчат о прибавке жалования. Особенно строптивым стал Пранцишкус. Начинают своевольничать дворовые парни и девки. Управитель сказал — их подстрекает этот проходимец коновал Дымша. Прикажу его затравить псами или в полицию сдам!

Приходят в расстройство и личные, интимные дела самого пана. До сих пор он в своем поместье распоряжался крепостными, как феодал, как царек. Мог не только искалечить, лишить жизни, но и выменять, продать, разрешать или воспрещать браки, приказать холопу взять ту, а не другую жену, холопке — выйти замуж за этого, а не за иного. Такие права вносили услады в горькое одиночество вдовца. Немало тут перебывало всяких девок, моливших о панском согласии на замужество с крепостным парнем. Пусть выходят — ему не жалко! Правда, управляющий говорил: не следует им позволять чрезмерно плодиться, в поместье достаточно уже рабочих рук, а лишние рты только понапрасну хлеб переводят, разоряют самих мужиков и мешают им работать.

Пользуясь своими прерогативами, пан поближе приглядывался к этим девкам и знакомил их с обязанностями брачной жизни. Вообще-то среди них редко попадались интересные экземпляры. Чаще всего, покорные и пугливые, как овечки, они отдавались без особого сопротивления, почти всегда плакали — и это больше всего раздражало. Однако некоторые упирались весьма стойко и яростно. Еще прошлой осенью он, так и не совладав с одной бесноватой девкой, которая кусалась и царапалась, будто дикая кошка, выбросил ее и велел выпороть.

С этим связаны очень неприятные происшествия — пан Скродский не любит их вспоминать и старается поскорее придать мыслям иное направление.

И сейчас, чтобы отделаться от назойливых, почему-то вдруг всплывших воспоминаний, паи снова силится представить себе встреченную на дворе Бальсиса девушку. Наконец, намечтавшись и выпив вина больше, чем обычно, он зовет Мотеюса помочь раздеться.

И в мягкой постели пан Скродский долго не мог уснуть. Перед его глазами витал образ девушки, но рядом все настойчивее мерещился непокорный детина. Вот уже оба вперили в него свои взгляды. Девушка смотрит со страхом и удивлением, а парень — с угрозой, ожесточенно. За ними — другие крепостные. Не только из Шиленай, но и из Палепяй, Юодбалян, Карклишкес — их целая толпа, и она все растет, клокочет и гудит, как море. Впереди, сразу же за синеокой красоткой и парнем с дубиной, сгрудились обесчещенные паном девушки и та, что кусалась и царапалась, как дикая кошка. Хлопы надвигаются все ближе. В руках у мужиков дубины, вилы, топоры. Над головами зловеще сверкают косы, пламенеют факелы. Небо багровеет от зарева. Горит поместье — его Багинай.

— Галиция, Галиция!.. Хлопский бунт… Резня панов… — в ужасе бормочет пан Скродский. И видит, как непокорный детина замахивается колом, чтобы ударить его по голове…

Пан Скродский приходит в себя, понимает, что лежит на привычном месте, в кабинете. В комнате темно, только проникший сквозь край портьеры лунный свет яркой полосой падает на красное шелковое одеяло.

Пан знает — теперь он долго не уснет, если не походит и не разгонит кровь. Сунув ноги в шлепанцы, кутается в теплый халат и выглядывает в окно. Лунная ночь, но беспокойная, ветреная. Вокруг луны белесый венчик — предвестник перемены погоды. У веранды скрипят ветви еще не распустившихся кустов сирени. Из сада и парка вместе с порывами ветра доносятся странные, неприятные посвисты, шорохи, завывания.

Пан Скродский раздумывает о своем видении.

— Неужели я спал? Сон или просто кошмар?.. В этом что-то пророческое…

Да, он бредил галицийской бойней. Ему хорошо известны те страшные события. Это произошло ровно пятнадцать лет назад.

— Слишком много выпил на ночь венгерского. Тяжелое вино! От тоге и мерещатся всякие ужасы. Э, плевать мне на хлопов!.. Здесь не Галиция. Царская власть не допустит, — успокаивает себя пан.

Выпрямившись, потягивается, проходит по комнате, поправляет портьеру, ложится на правый бок и вскоре засыпает.

Наутро, пока пан еще почивал, управитель Пшемыцкий, сопровождаемый работником Рубикисом, по прозвищу Рыжий, осматривал хлева, гумна, сеновалы и прочие хозяйственные постройки. За зиму во всяких закутках набралось много хлама, который до начала страды нужно уничтожить, убрать или сложить.

Зайдя за сеновал, они очутились у навеса в самом отдаленном и запущенном углу поместья. Навес зарос лозой, терновником, орешником, можжевельником. Прошлогодние стебли чертополоха, полыни, купыря, конской капусты торчали, извивались на дорожках, и поэтому место казалось еще мрачнее.

Оба остановились возле четырех корыт странного вила. Вырубленные из толстых бревен, корыта были длиннее человеческого роста. С одного конца по обеим сторонам прикреплены две подтужины, на другом конце в двух пядях от края обе стороны выдолблены, и опять сбоку путы. Из-за этого корыта похожи на кресты.

Подойдя поближе, управитель толкнул ногой одно из них — надтреснутое.

— Это почини, Рубикис, — обратился он к работнику. — Тут немного и нужно. Прибьешь с концов по дощечке, и будет держаться.

Работник тупо и равнодушно оглядел поврежденное корыто, махнул рукой и сплюнул:

— Стоит ли, пан? Хватит и трех.

— Лучше чтоб четыре, — настаивал управитель. — В этом году много работы предстоит. Увидишь, как все село сюда пригоним! По четыре сразу — дело быстрее пойдет и крика поменьше.

— Уж я один не управлюсь, пан, — криво осклабившись, сострил Рубикис. — Придется пану мне помогать.

Управитель вознегодовал:

— За подобные слова, дуралей, приказать бы тебя самого растянуть в корыте и выпороть до крови!

Управляющий — шляхтич. Он охотно попотчует крепостного плеткой, отвесит оплеуху, толкнет ногой, но пороть в корыте — это работа для палача, пожалуй, еще для войта или десятского, но не для него, пана Пшемыцкого, не для его шляхетского гонора!

Рыжий не очень разбирается в этих гонорах. Управитель — начальник, почему ж ему людей не пороть? Лучше всего бы сечь самому пану Скродскому! Рыжий удовлетворен и даже гордится своими обязанностями кнутобойца поместья. Раз ему поручено сечь — стало быть, и он начальник, пан.

В этой округе Рыжий — чужак. Прошлой весной забрел неведомо откуда, ничего о себе не рассказывает. Одни предполагают, что он беглый солдат, другие — что какой-нибудь вор, грабитель или убийца. Достаточно на него взглянуть, и сразу подумаешь: вот отличный палач! Кнутобойца в поместье тогда не было, все избегали этой работы, а кого заставляли, тот бил жалостливо, легкой рукой. Такая порка особенно не пугала. Рубикис-Рыжий отличился с первого раза. Те, кого он порол, орали, выли и хрипели, как поросята под ножом. С тех пор и был устроен этот отдаленный навес.

Осмотр закончен. Три корыта оказались в исправности. Только не заменить ли подтужины ремнями с застежками, как в поместье Калнаберже? Тогда сподручнее работать.