Он топнул ногой и растер незримых клещей кованым каблуком.

Перепуганный Акелайтис не смел возражать ксендзу. Но страстный порыв уже утихал, Мацкявичюс несколько раз прошелся по комнате, допил свой чай и уже спокойно обратился к гостю:

— Газета, господин Акелевич, безусловно нужна. Как же без газеты сплотить людей, как внушить им полезные идеи? Наши люди в разброде, а нужно им почувствовать себя сыновьями единого края — литовцами, нужно им осознать, что именно их объединяет, за что бороться. Издавайте, господин Акелевич, газету, только не на панов поглядывайте, а на своих людей — крестьян.

— О газете не я один хлопочу, — несмело возразил Акелайтис. — И господин Ивинскис собирается издавать "Айтварас"[3], и епископ Валанчюс — "Странника", а меня приглашал редактором. Только власти не дали разрешения.

Мацкявичюс сурово нахмурил брови и снова повысил голос:

— Власти хотят, чтобы народ был темным. Того же самого желают и наши паны — шляхта и помещики.

Акелайтис ничего не ответил, хотя в глубине души не одобрял взглядов Мацкявичюса.

Ксендз налил чай гостю и себе и начал рассказывать:

— Знаете, пан Акелевич, наша с вами молодость во многом похожа. Я — сын бедняков и много горя хлебнул а юности, а очень жаждал учения. Когда мне еле минуло двенадцать лет, пешком добрался из Титувенай до Вильнюса. Мыл полы в монастырях, сколько вынес нужды и голода — только я об этом знаю. Но гимназию кончил. Тогда решил получить высшее образование. Без куска хлеба, от деревни к деревне, от местечка к местечку дошел я до Киева. Нашлись добрые люди и помогли мне. И тут вот, господин Акелевич, наши пути расходятся. Вы попали в компанию к панам, разъезжали по поместьям, обучали их детей, а я жил с беднотой, увидел людей Украины, угнетаемых панами. И понял, что во всех концах империи одна и та же нужда, те же оковы, та же дубинка.

Ксендз умолк, набил трубку, прикурил от свечи и, шагая по комнате, опять заговорил:

— Уже в те времена по всей Украине славился Тарас Шевченко, певец обиженных и порабощенных, сам вышедший из крепостных. Видел я его, слышал, вместе с украинскими горемыками пел его песни, призывающие восстать, порвать цепи, кровью завоевать вольность. Власти его сослали, сдали в солдаты, десять лет терзали в восточных степях и пустынях. Но он все претерпел. Теперь снова свободен. Вот нам образец, господин Акелевич. Я тоже выбрал горемык, чтоб влачить с ними нужду. Но я не поэт, не певец. Решил стать ксендзом. Кто еще в Литве может ближе подойти к крестьянам, чем ксендз? Я хочу добиться воли для крепостных, хочу, чтобы люди поняли свои обиды, поднялись на борьбу против гнета. Хочу, чтобы Литва вернула себе свободу! Этому делу я посвящаю все свои силы.

Он снова умолк, сел против Акелайтиса и, сосредоточенно разглядывая гостя, заговорил тихо, но убедительно и от души:

— Господин Акелевич, наступает время важных событий. Среди поляков — брожение. Скоро вспыхнет восстание. Мы должны этим воспользоваться. В одиночку ничего не сумеем добиться, а вместе с поляками сделаем немало. Кто знает? Поднимутся бедняки Украины, Белоруссии, наверно, и всей России. Тогда мы одержим победу. Только вместе с горемыками, вместе с крестьянами добьемся победы. Землю и волю крестьянам в освобожденном от императорского ига литовском государстве! Таков лозунг нашего восстания. Господин Акелевич, дворяне, помещики нам не братья. Они боятся и ненавидят мужиков. Только немногие шляхтичи прониклись демократическими идеями. Вот те — нам друзья. Господин Акелевич, перестаньте угодничать перед всякими огинскими, карписами, шеметами, а идите с нами, с простыми людьми!

Взволнованно слушал Акелайтис. Так вот каков этот странный ксендз! Благороднейшее сердце! Он вскочил и горячо пожал руку Мацкявичюсу. Слезы показались у него на глазах:

— Ксендз! Я — с вами! Я уже давно чувствовал, что иду по ложному пути. Я, хлоп, буду бороться за землю и волю! За восстановление Речи Посполитой!

Не понравилась Мацкявичюсу такая внезапная пылкость и слезливая чувствительность Акелайтиса, но ксендз виду не подал: позвал Марцяле, велел приготовить постель для гостя. Тем временем Акелайтис извлек из кармана своего пальто небольшую книжку и передал ее Мацкявичюсу:

— Ксендз, вы рассказывали о поэте крепостных. И у нас есть такой: Кристионас Донелайтис. Поэма из жизни крепостных "Времена года". Полистайте на сон грядущий. Через студента Гуцявичюса я заказал перепечатать ее в Клайпеде. Правильно ли я поступил?

Ксендз взял книжку, зажег вторую свечу, пожелал гостю спокойной ночи и удалился в соседнюю комнату. Усевшись на краю кровати, раскрыл книжку:

Ксендз изумился. Гекзаметр? Виргилиев размер? Продекламировал вслух начало первой эклоги:

…Любопытно, любопытно… И стал читать дальше, пропуская страницы и снова возвращаясь, и с середины, с конца и опять с начала; из его уст вырывались возгласы восхищения и удовольствия: эх, чтоб тебя!.. Чудесно!.. Но местами он брюзжал, раздражался, выходил из себя.

Эк, куда хватанул попик! К чертям такие поучения!.. Опять разливается панам на пользу!..

Захлопнув книжку, задумался. Экая мешанина! Конечно, много поучений. Но елейные назидания в одно ухо входят, из другого вылетают. А остается волнующая правда, которой много в этой книжечке. Хорошо, что Акелайтис заказал ее перепечатать. Образы книжки ярко возникают в сознании Мацкявичюса. Какая темная жизнь у этих униженных, обойденных людей! И все-таки — сколько в них стойкости, трудолюбия, сил, жизнерадостности! Дай им только ученье, свет, хорошую книгу в руки — и не сломить их никакому рабству, не раздавить никакому игу! Вот каковы люди Литвы! Незнакомый Донелайтис протянул ему, Мацкявичюсу, руку помощи, прочел мысли, таящиеся в его душе, и высказал их так просто, образно и ярко.

Мацкявичюс еще раз перелистывает книгу, кладет возле свечи и начинает расхаживать по комнате. Возбужденные чувства, новые мысли не дают ему усидеть. Он думает, как сделать жизнь более счастливой и светлой, как добиться того, чтобы люди сами боролись за такую жизнь. Вспоминает годы учения, прочтенные книги: "Гражина", "Конрад Валенрод", "Дзяды", "Пан Тадеуш" Адама Мицкевича! Они научили его любить Литву, томиться по свободе и вступить за нее в борьбу, А если бы такие книги были на литовском языке! Вооружить светлым сознанием народ Литвы! О поражении Мацкявичюс не задумывается, его не боится. Да и поражение может стать ступенью в дальнейшей борьбе, к полной победе. Таков путь Литвы. И неведомый ему до того Донелайтис загорается как яркий огонь на этом пути.

Потом задумывается об Акелайтисе. Он называет себя литератором, писателем. Но уж слишком слаб, легковесен. Пылкий, но нестойкий. Им завладеет тот, кто подойдет к нему последним. А нам нужны богатыри! Но вообще говоря — неплохой человек. Отлично говорит по-литовски, ловкий, предприимчивый. И простой — нравится людям. Кроме того, умеет писать. Может пригодиться. Надо его использовать для хорошего дела.

Лежа на диване, Акелайтис слушал, как ксендз возится у себя в комнате. Из-под дверей пробивается полоска света, наверно, читает. Наконец стукнули скидываемые сапоги — один, потом другой. Заскрипела кровать, полоска света исчезла. Минуту спустя послышалось ровное дыхание.

Акелайтис долго ворочался на своем ложе, пока наконец не уснул беспокойным сном, утомленный обилием впечатлений.