— Знаю это имение, — подтвердил Мацкявичюс. — Что ж, перевели их на оброк?

— Эх, ксендз! — махнул рукой шляхтич. — По требованию Кайсаровой прибыл жандармский полковник Скворцов и флигель-адъютант Манзей с двумя ротами пехоты и эскадроном драгун. Всех солдат и лошадей распределили по лабгирским дворам. На каждого хозяина пришлись четыре пехотинца или три кавалериста. Солдаты и кони быстро сожрали все харчи, корма, даже посевные семена. Когда и это не помогло, Манзей приказал пороть бунтовщиков — от пятидесяти до полутораста горячих. Ой, что делалось! И все осталось по-старому, ксендз.

— Ты так думаешь? — мрачно отозвался Мацкявичюс. — В подобных случаях ничего не остается по-старому. А в других местах?

— И в других местах в том же роде, — продолжал Дымша. — Флигель-адъютант Манзей и жандарм Скворцов рьяно радеют о помещиках. Расправились с крепостными Кайсарихи и пустились в другие поместья, где крестьяне не слушаются панов. В имении Гелгуде тоже розгами погнали людей на барщину.

Приземистый Адомас Бите, с живым интересом следивший за рассказом Дымши, подошел к столу.

— У меня сведения из Шяуляйского уезда, — он четко выговаривал каждое слово. — Тут военной экзекуции первым потребовал Владислав Комар. У него в поместье кавалерийский эскадрон и местный исправник наводили порядок. А что они там навели, и без слов всякому понятно.

Он торопливо отхлебнул чаю и снова отошел к печке.

Лицо ксендза все мрачнело, а пальцы правой руки нервно барабанили по кромке стола. Потом он встал и, сильно дымя трубкой, принялся крупными шагами расхаживать из угла в угол. Акелайтис заметил: несколько нижних пуговиц кургузой сутаны расстегнуты, сквозь полы видны голенища сапог.

После краткого молчания, помешивая чай, заговорил Лукошюнас:

— А у меня вести из Зарасайского уезда. Там взволновались крепостные панов Мейштовича, Беганского, Минейки, Зандера, Лопатинского, а особенно — у графини Платтер и князя Мирского. Это большие поместья — у Платтерши четыре тысячи душ, у Мирского — тысяча шестьсот. И здесь потрудились Манзей и Скворцов с эскадроном улан. А в Палепяй у помещика Костялковского и в других соседних имениях бунтовщиков не только выпороли, но кое-кого еще арестовали и посадили в тюрьму.

Пока говорил Лукошюнас, Дымша водил пальцем по карте, а Мацкявичюс смотрел через его плечо, чтобы заметить расположение этих мест.

Тем временем проголодавшийся Акелайтис пил чай. Когда Лукошюнас умолк, Дымша отодвинул карту и заговорил:

— В Кедайняй к графу Марьяну Чапскому приезжал его знакомый из Ошмянского уезда. Оказывается — и там то же самое. Там большое поместье с четырьмя тысячами душ — графини Замойской, есть и имения поменьше — Милевского и других. Крестьяне отказались от барщины, и в местечке Вия собралась большущая толпа — около двух тысяч. Царь, говорят, дал нам волю, на барщину больше не пойдем, а коли захотят нас заставить — будем защищаться. Двое суток шли переговоры с властями, а толпа все растет. Тогда вызвали войска и окружили бунтовщиков. И знаешь, ксендз, кто привел войско? Сумского гусарского полка поручик граф Тышкевич, разрази его гром!

— Который? — заинтересовался ксендз. — Тышкевичей много.

— Юзеф Тышкевич из Паланги и Кретинги, адъютант виленского генерал-губернатора. На что Чапский жестокий тиран — и тот ругался, что Тышкевич позорит дворянство Литвы.

— Так чем же кончилось с крепостными Замойской? — спросил Мацкявичюс.

Дымша горько вздохнул:

— Плохо кончилось, ксендз. Когда толпа отказалась повиноваться и выдать вожаков, Тышкевич с войсками и конными жандармами напал на людей. Кого ранили, кого растоптали насмерть. Многих арестовали, выпороли, другие разбежались.

— Ничего, ничего, — процедил сквозь зубы Мацкявичюс. — Наступит день — они снова соберутся, уже с косами, топорами, ружьями. Припомнят свои обиды и панам-дворянам, и губернаторам.

— Таким же образом подвизался граф Тышкевич и в Вильнюсском уезде — в имениях панов Котвича, Домейки и других. Всех не перечтешь. Такие же известия идут и из Швенченского уезда, — добавил Лукошюнас. — Просто удивительно — будто кто в одно время поднял наших людей против панов.

Мацкявичюс мимоходом стукнул по столу косточками пальцев:

— Нужда, голод, порка, несправедливости помещиков и начальства — вот кто поднял наших людей!

— Скажу еще про вотчину пана Скирмунта — Шементовчизну в Швенченском уезде, — продолжал Лукошюнас. — Там на манер графа Тышкевича постарался граф Олсуфьев, ротмистр императорской гвардии.

— Графам оно и к лицу, — озлобленно усмехнулся Мацкявичюс. — Чем именитее пан, тем меньше у него человеческих чувств.

— А крепостные пана Милачевекого, имения Жодишкяй собрались, ксендз, возле сельского распятия и принесли присягу — никаких крепостных повинностей больше не выполнять. Вот каких людей воспитали панские розги.

— Верно, Лукошюнас, — поддержал ксендз и вдруг улыбнулся: — Не зря нас отцы учили: "Розга здоровью вредить не может, розга ум в голову вложит".

— Ну, теперь наша очередь, ксендз, — перебил Дымша. — Вот крепостные пана Скродского уже отказались идти на барщину.

Ксендз проницательно глянул на шляхтича:

— Это вы их взбунтовали, господин Дымша?

— Нет, сами, собственной головой до этого дошли.

— Оно и хорошо, что своей головой. Подстрекать их ни к чему. Успешнее всего поднимают их панские розги и обиды, чинимые царской властью. Об этом мы не должны умалчивать.

— Но появляются и подстрекатели, ксендз, — заметил шляхтич. — Недавно заявился ко мне с самого Биржам некий Мулдурас, беглый солдат. Прежде я встречал его у пана Белазараса. Удивляюсь, как он до сих пор не попался в лапы жандармам. Наверно, знаешь его, мастер Бите?

— Как не знать! — отвечал Бите. — Пан Белазарас сколько раз его выручал. Думаю, он сам свою голову жандармам в пасть сунет.

— И что же этот Мулдурас? — нетерпеливо допытывался Мацкявичюс.

— Оказывается, приволокся ко мне из села Шиленай, где разъяснял манифест крепостным Скродского.

— Такой ученый?

— Ах, ксендз! Наговорил кучу всякой бессмыслицы. Вбивал людям в голову, будто паны спрятали подлинный манифест, а огласили фальшивый.

— И те поверили?

— Ксендз, нет сегодня такой нелепости, в которую бы не уверовали люди.

— А это означает, господин Дымша, что жизнь становится невыносимой и народ начинает верить небылицам.

Мацкявичюс большими шагами прошелся по комнате и снова остановился у стола. Голос его зазвучал твердо и внушительно.

— Правильно говорят люди: манифест фальшивый, ибо не удовлетворяет их надежд. Подлинный манифест объявим мы! Да, господа. Наступит день — и он не за горами, — когда мы дадим людям и волю, и землю! Подлинный манифест уже составляется — под боком у царя. Это будет боевой манифест. Готовят его не императорские комитеты, по борцы за народное освобождение — Чернышевский со своими друзьями в Петербурге, проповедует его герценовский "Колокол" в Лондоне. Слыхали о них? Я преклоняюсь перед Герценом. Благородное сердце, светлый ум! — приподнятым голосом, со сверкающими глазами продолжал Мацкявичюс. — Погодите, кое-что вам покажу.

Ксендз вышел в соседнюю комнату и минуту спустя вернулся с несколькими тонкими книжками.

— Вот это "Колокол", — сказал он, кладя книжки на стол.

Он открыл одну книжку и, водя пальцем, прочел:

— "В Москве и губерниях непрерывно секут розгами крепостных, особенно дворовых, за то, что они толкуют об освобождении". Крепостному нечего ждать милости от царя и панов, — продолжал ксендз, вертя в руках книжки. — Три года назад в "Колоколе" прозвучал суровый голос: "Слышите ли, нуждающиеся, ваше доверие к царю — бессмысленно. Кому теперь доверять? Помещикам? Никогда! Они — заодно с царем, а царь их явно поддерживает. Доверяйте только себе, только силе собственных рук: точите топоры, и — за дело! Разрушайте крепостное право, как сказал царь, снизу!"