— Не из плохих. Можно сказать, и совсем хороша, — поддакнул Даубарас. — Кое-где и пшеница родится.

— Да, да, земля совсем хорошая, — согласился шляхтич и отправил в ноздри новую понюшку.

Стали собираться и молодые послушать рассказы Дымши. Подошел и Пятрас Бальсис — Катре и Онуте ушли домой. Шляхтич, видно, только и ждал, чтобы вырос круг слушателей. Он продолжал:

— Да, земля тут отличная, и хорошо вы начали пахоту, шиленцы. Но торопитесь. Не скоро в другой раз сюда придете..

— Отчего вы говорите — не скоро? Завтра придем, — удивился Даубарас.

Но шляхтич только головой покачал:

— Завтра вам убирать помещичий парк, сад, пруд, а потом целую неделю пахать дальние угодья поместья, а после этого поедете за булыжником для поправки дорог.

— Ну и сказали! — изумился Якайтис. — На пана мы выполняем барщину всего четыре дня. Пятница и суббота — наши. Исстари так ведется.

— А кроме того, царь панщину отменил. На базарах и в костелах читали. Мы сами слышали, — возражал Григалюнас.

Тут вмешался Сташис:

— Не отменил. Два года еще барщину выполнять.

Одни поддерживали Григалюнаса, другие — Сташиса, но все дивились и возмущались, что пан Скродский увеличивает барщинные дни.

Когда крестьяне утихомирились, Дымша начал:

— Иду я, братцы, из имения. Лошадь управителя захромала. Так вот что я там слышал и вам расскажу. Кое-что разузнал от возницы Пранцишкуса, а кое-что выболтал и сам управитель Пшемыцкий. Мне не верите — от него услышите. Говорил он, что скоро поедет с войтом выгонять шиленцев завтра на барщину. Пан хочет быстро прибрать поместье. Дочка из Варшавы приезжает.

Эта весть вызвала общее беспокойство. Все уже слышали, что кое-где крестьяне отказываются ходить на барщину. Царский манифест и всякие слухи внесли такую сумятицу в их мысли и чувства, что никто не знал, как себя вести, кому верить. Ясно видели одно: жизнь стала несносной и с каждым днем становится все тяжелее. В прошлом году урожай был плохой. Зима холодная и долгая, хлеб кончается, кормов не осталось, скот еле на ногах держится. Барщина и всякие повинности вконец разоряют. Нигде нет таких порядков, как в этом проклятом Багинай. Никто так не угнетает своих крепостных, как этот выродок Скродский. В сердцах накопилось столько обиды, досады и злобы, что легко было бы толкнуть крестьян на открытое сопротивление и бунт. И в такое время помещик еще увеличивает барщину!

А Дымшяле огляделся и почти шепотом добавил:

— И еще вам скажу, мужики: Скродский подумывает переселить вас, а эти земли присоединить к имению. Вот что!

Все так и замерли от возмущения. Скажи это кто-нибудь другой, ему бы не поверили, но Дымшяле знающий человек. Не один помнит, как он еще несколько лет назад предсказывал: все пойдет по-иному, крепостное право уничтожат, крестьяне получат землю. Паны уже и тогда кое-где освобождали крестьян без надела, А Дымша уговаривал с этим не соглашаться, от земли не отказываться, никаких новых договоров с панами не заключать и ни под какими бумагами не подписываться.

Оказалось, Дымшяле говорил правду. Царь упразднил крепостное право, посулил и землю. Но опять такая неразбериха! Еще два года, говорят, отбывай барщину. Потом снова грамоты, договоры, выкупные платежи… А тут еще толкуют, будто паны подкупили губернаторов и объявили ненастоящую царскую грамоту, чтоб только подольше держать людей в ярме. Но обман скоро выйдет наружу, и тогда все получат землю и волю. На этом упорно стоит Даубарас, а он человек толковый, опытный, много видел на своем веку…

Принесенная Дымшяле весть, что пан Скродский задумал выбросить их из усадеб, согнать с земли, которую обрабатывали их деды, прадеды, отодвинула назад все прочие заботы, и упорная решимость волной стала подниматься в груди у шиленцев.

Пятрас Бальсис вспомнил, что читал в "Месяцеслове" про законы, суды, и спросил у лекаря:

— А как же власть, суд, закон? Разве нельзя пожаловаться, правду поискать?

Дымшяле презрительно отмахнулся:

— Закон и суды в руках у властей, а власть заодно с панами. У кого сила, у того и правда! А Скродский всякое дело так в свою пользу закрутит, что суд если даже захочет, и то ничего не сделает. Коли пану понадобится, еще и среди вас самих свидетелей найдет.

Шляхтич покосился на Сташиса, и тот мгновенно потупил глаза. Не зря на селе шушукались, что Сташис продался Скродскому. Пятрас издавна недолюбливал Сташиса и теперь, подумав, что, может быть, этот старик с гноящимися глазами — панский прихвостень, еле сдержал свой гнев.

Дымшяле простился. Он свернул на дорогу и поспешно зашагал прочь. Солнце ушло за полдень, волы, давно кончив жвачку, водили глазами, словно удивляясь, отчего не гонят их по согретому вешним солнцем полю.

Долго не мешкая, все взялись за свои сохи. Пахали теперь понуро, без надобности не орали, не щелкали кнутами, а коли крикнут, то злобно и грозно, коли стрельнут бичом, так не по воздуху, а волу по спине или по шее. Некоторые поглядывали в сторону поместья, не видать ли управителя или войта. Но никто не появлялся. У лугов между ракитными кустами и осинником блуждали чьи-то овцы — их выгнали поразмяться и пощипать высохшую прошлогоднюю траву. Пахари начинали уже успокаиваться, оклики и пощелкивания учащались, становились все менее грозными.

Вдруг Янкаускас свистнул так, что в ушах зазвенело и волы растерянно повернули головы. Все, как один, оглянулись в сторону поместья и увидели — вдоль полей едут двое верховых. Многие узнали управителя поместья Пшемыцкого и войта Курбаускаса. Дело, видно, серьезное, коли помещичьи прислужники выбрались вдвоем: обычно на барщину сгонял один только войт или приказчик. Ожесточение снова овладело сердцами крепостных.

Верховые остановились у полоски Даубараса, и войт натужно гаркнул:

— Эй, шиленские, слушай! Слушай!..

Пахари, добравшись до закраины луга, останавливали волов и медленно подходили. Когда все были в сборе, войт опять закричал:

— Я, войт поместья Багинай, объявляю вам панский приказ: завтра с восходом солнца всем, кто владеет волоком или полуволоком, явиться в поместье, с каждого двора мужчина и женщина, с лошадью, телегой, топором, граблями, вилами и лопатой. Также объявляю приказ папа: в понедельник, только взойдет солнце, тем же мужчинам прибыть на дальние поля в Заболотье с волами и сохами и с пищей на всю неделю до субботнего вечера! Все ли слышали? Кто не явится, у того отберут хозяйство и сгонят с земли.

Пахари стояли понурившись, никто не хотел отзываться первым.

— Все ли слышали? — снова рявкнул войт.

— Как не слышать, — откликнулся Даубарас. — Не глухие. Только нам невдомек, пан войт, отчего ты нас в субботу сгоняешь. По старинному уговору, пятницы и субботы — наши дни, не барщинные.

— А потому, — перебил управитель, — что зимой вы помещичьих бревен из лесу не вывезли, шерсть не вся сдана, яйца, масло!

— Неправда! — закричали многие. — Этой зимой ты нас не гонял лес возить. А яйца и масло — еще до святого Ионаса!

— Кто сказал — неправда? — вопил управитель.

И войт добавил:

— Я, войт, подтверждаю — это правда! За непослушание — пятьдесят розог!

Но мало кто обратил внимание на его угрозы. Старики, понурив головы, молчали, а мужчины помоложе исподлобья бросали на управителя и войта вызывающие взгляды. Выполнять барщину по субботам, а потом снова целую неделю пахать где-то дальние помещичьи поля — нет, это неслыханная выдумка! И старый Даубарас твердо, решительно заявил:

— Мужики, завтра на барщину не выйдем. Кончим свои полосы пахать.

А Пятрас Бальсис добавил:

— И в понедельник не выйдем. И никогда больше не пойдем. Пусть нам пан платит за труд, тогда станем работать!

— Свою землю надо пахать! — кричал Даубарас. — И так не поспевали, а тут еще барщину прибавляют!

— Свою, свою пахать! — горланили крестьяне.

Сташис, стоявший позади, теперь протолкался вперед и, словно колеблясь, промолвил: