* * * Тень заключенная в свете похожа на синий дым * * * Сейчас его листья шумят сейчас он это огромное древо чьей изнуренной коры я касаюсь И свет в его кроне блестит слезами * * * Принять невозможно понять невозможно невозможно хотеть ни понять ни принять Так себе и бредешь как посыльный разносчик от рассвета к рассвету Птица выпорхнувшая из кузни В послеполуденной пыли в запахе навоза в освещении здешних мест Если тебе удалось заметить это не понимая перед тем как покинуть селенье Разве не было это совсем бессмертным? * * * Мир, родившийся из разрыва явившийся, чтобы обратиться в дым! И все же: зажженная лампа над нескончаемым чтеньем
* * * Это почти невидимое движенье в густом тумане как если бы там низко проносились птицы ________________ Из книги «В СВЕТЕ ЗИМЫ» (1977) Птицы, цветы, плоды — да, я призывал их я их видел, показывал всем, говорил: «воплощенная хрупкость — и дивная сила», говорить-то легко! о, как просто — подбрасывать в воздух оболочки пустые, забывшие тяжесть вещей! Илии колесницу из зерен, зарниц и созвездий так хотелось построить, хотелось одеться в светлый воздух — как птицы небесные или святые… О знамения легкие, шалаш из туманов и искр, юность… но вот со скрежетом двери закрылись — одна за другою. Но, всему вопреки, я еще говорю не прибоем крови, не легким крылом несомый, без восторгов, волшбы всеми богами, чародеями всеми забытый с давних пор посмешище нимф прочь бегут, как увидят — даже у ласковых речек даже на ранней заре, но я говорю, с упрямством школьника, что, склонившись над партой свое вырезает имя, твержу упорно, хоть больше не знаю слов, и скорей всего ошибаюсь — ибо истинный путь — он прям, как стрела любви, летящая к цели — на закате пылающей розе, я же иду, опираясь на темную трость запинаюсь, топчусь, — и топчу травку чахлую, что на обочине сеял свет — для путника с сердцем бесстрашным, не таким, как мое… * * * Да, да, да, я видел смерть за работой да и что там смерть — просто видел время близко, рядом со мной и во мне самом — и уже насмотрелся. все, довольно! Каждый мог бы немало сказать о страданье… Но на свете еще кое-что его ножу неподвластно Или рана затянется тут же — как барки след за кормою… * * * Пусть и дальше летят в меня эти каменья времени, истребившие фей и богов я быть может пойму остается ли что после их уходов, падений… А вдруг оно видимо глазу, как этот промежуток в нашем саду, между липой и лавром, или лицом ощутимо, как ветер холодный, когда просто идешь по делам или если взял и рискнул показаться наружу… интересная мысль, но какая на свете мысль залатает разрывы телесной ткани? * * * Человек стареющий полон видений твердых словно железо — из разных дней своей жизни. не ждите, что будет он петь в ошейнике этом с шипами. Когда-то уста его светом лучились, а ныне он резонерствует или молчит. Да, поговорим о радости или о боли или докажем — почти без труда тщету бытия. Порассуждаем как я вот сейчас, в комнате этой, не ставшей пока еще грудой руин, зашевелю губами не сшитыми нитью суровою смерти — пока что. Но кажется мне, что подобные речи — пусть они кратки или пространны нетерпимы, темны и словно бы слепы, не касаются цели своей — и вообще никакой, а кружат и кружат бесконечно, опустошаясь все больше, а в это время вдали — или близко совсем то, что ищем мы тщетно, — обитает и дышит. Тогда задача слов — открыть, явить невыразимое, над чем они не властны свою непостижимую изнанку? И снова я блуждаю в них и снова они мне застят мир, и я не в силах справляться с ними, между тем опять я вижу в недоступном отдаленье, как ключ блестит в траве, недостижимый, к закату день, и угасает свет усталых глаз… |
