Ведь было же — мои слова летали я видел в небе их! — сверкая и кружась… вели меня в прозрачные пространства… а что теперь? декабрь ледяной меня замкнул, я, безголосый старец, все дальше уходящий в закоулки, угрюмой памяти, — он, если улыбнется то лишь на светлой улице и если вдруг встретит тень с глазами навсегда закрытыми — она сейчас и много лет уже — как ледяной декабрь… о женщина далекая, огонь под вечным снегом, если замолчу кто скажет ей, чтобы она сияла, не исчезая с прочими огнями в лесах-погостах? Кто из мрака путь укажет мне — росистую тропу? Но, отвечая на призыв неслышный, родился в травах предрассветный миг. Чем старше я, тем больше возрастаю в незнании, чем дальше, тем вернее всего лишаюсь и теряю власть. Мои владенья — заоконный блеск иль оснеженность тихого пространства в безлюдье вечном. Где он, господин, защитник, покровитель и вожатый? Не покидая комнаты своей храню молчанье (тишина-служанка все постепенно ставит на места), жду, что мечтанья лживые исчезнут все до конца. Но с чем останусь я? Что делать смертному? какая сила ему так властно не дает уйти? Что заставляет его остаться и твердить слова в пустом пространстве комнаты? И мне ли судить об этом, жалкому слепцу? Но голос слышен, он приходит вместе с лучами света, различим едва: «Огню подобно, создает любовь свое сиянье только разрушеньем…» Час от часу слабнут глаза — и труд их теперь уже не сновиденье, даже не слезоточенье но взор пастуха, стерегущего ревностно мир, — без него обреченный забвенью. Так у стены, озаренной сиянием лета (или просто память ее освещает) я вами любуюсь среди безмятежного дня, а вы уходите все невозвратней ускользая, теряясь, я тщетно зову, вы горите там, в полуночных травах… так в забытом саду по дорожкам — мерцанье ли, голос? (но не знает никто) вместе бегают детство и смерть… (Правда ли умерла эта дама, под веткою вербы, если лампа угасла, а вещи ее растерялись? Или может, она из влажной земли еще встанет? Я бы приблизился к ней и сказал: «Что вы делали все это время, пока был не слышен смех ваш на улочке, ваши шаги? Отчего вы исчезли так поспешно, не оставили даже записки? О теперь, госпожа, добро пожаловать к нам…») В темноте настоящего подстерегает, скрываясь, бессловесная тень. Это мир как он есть. Нам он дан ненадолго, затем лишь одним чтоб явилось на миг то, что блеснет и погаснет, чтобы снова и снова искать, призывать и дрожать из-за страха утраты. Так бедняк на ветру на коленях стоит, все стараясь сберечь, сохранить меж ладонями скудный огонь… Костер у темных деревьев слушай: тихо он говорит с народом спящим у въезда в город. А мы все бродим по темным стогнам бренные души смерти боясь твоей, неумолчный шепот тайного света. Мы в доме воздушном живем — на высоте эмпирей тут стены из ветра, стоит он на сияющих сваях и так здесь светло, что порой о годах забывая мы в небе скользим, в анфиладах прозрачных дверей. Внизу зеленеет мир травы и сплетенных ветвей утром он ярок, а к ночи гаснет, мерцая, а даль, в дыхании гор растворяясь для взгляда прозрачней становится, легче, светлей. Постройка над бездною — свет мерцает, дрожит так будем любить этот шаткий приют неверный ведь скоро он рухнет в облаке пыли серной и вот мы повержены наземь, разбиты, во прахе лежим О служанка, под землю неси квартиранта скорей! во дворе мы нашли его мертвым, в крови… ты, его посвятившая в тайны любви, постели ему ложе во влажном доме корней В криках ноябрьских птиц, в пламени ив, вижу везде — Знаменья, ведущие нас от беды к беде. Даже в облачных скалах блещут проломы, зиянья, Между лозой и лавандой тоже читаю посланья. А после свет стекает под землю, и день утих другие губы просят пространств иных. Стоны женщины, пламя любви, зажженное в темной спальной — здесь начинается ночи пункт перевальный. Будем вдвоем блуждать в ущельях ручьистых со смехом, вздохами, в смешении веток и листьев навек неразлучны вьющихся два растенья если рассвет озарил наших волос сплетенья. * (Это словно среди тонких тростинок скрываться когда звезды небесные наземь начнут осыпаться…) |
