Время неумолимо шло, Бахчисарайская колонка ржавела за хатой. Наконец дождались: большевики со своим порнографическим катехизисом «Что делать?» перешли вброд Сиваш, уже взяли Перекоп и неумолимо приближались к Севастополю. Но африканец продолжал без дела бродить по городу.

— Завтра у меня встреча с Петром Николаичем, приду поздно, — как-то сказал Гамилькар.

Графиня Кустодиева и хлопчик весь день пребывали в напряженном ожидании: что-то скажет Врангель о макаронах по-флотски с мясом купидона? Хозяйка-морячка поджарила картошку на сале, выставила на стол бутылку, и от запаха самогона Сашко тут же побежал за хату рыгать прямо на Бахчисарайский фонтан. В этот раз Люська не спешила на blyadki, по с замиранием сердца ждала прихода африканца — ей нравилось бояться негра, она боялась и уважала его.

— Ну, Элка! Ну, ты даешь, Элка! Ты знаешь, кому давать, не то, что я, — восхищалась она графиней.

Графиня Кустодиева совсем расцвела от этих похвал. Мягкая и очень крупная женщина, она отнюдь не походила па капитанскую дочку или па чеховскую даму с собачкой, а один к одному напоминала купчиху с известной ностальгической картины великого русского художника Бориса Кустодиева, приходившегося ей троюродным братом, на которой изображен мягкий ясный вечер в тихом русском городке с пухлыми облачками в зеленом небе, освещенными ярко-фиолетовым закатом. Облачка плывут над верандой, где сидит чистенькая, с мокрыми волосами под чепчиком, только что вышедшая из парной (дубовый веник сушится над верандой) бело-розовая купеческая дочь. Она очень толста, с плечами и шеей молотобойца, но выглядит пропорционально — если принять за масштаб двухведерный медный самовар на столе, то рост ее окажется под метр девяносто. Она пьет чай с вареньем — то ли из глубокого блюдца, то ли из мелкой пиалки, — отставив крючком пухлый мизинчик. У купчихи румяные щечки, алые губки, серо-голубые глаза, янтарные сережки. Серенький с белым котик Лапчик только что спрыгнул с дуба, загнул хвост сабелькой и трется о могучее плечо купчихи. Раздольное декольте ее, подкрепленное брошью у основания, впадает в молочную кухню из двух цистерн, которых хватит на прокорм целого детского приюта, темно-синий атлас платья, чепчик из того же материала, кружевной воротничок-оборка. Перед ней на белой скатерти: самовар с малиновым заварным чайничком, какое-то ягодное варенье, в хлебнице — крендельки с пирожками, гроздь винограда, яблочки красные и зеленые, разрезанный спелый херсонский неполосатый арбуз с черными косточками, столовый ножик для этих косточек. Внизу под верандой рыжий молодец в красной рубахе ведет белого копя вдоль синего забора (возможно, цыган украл коня, сейчас его будут бить), разрисованного желто-оранжевыми узорами кистью какого-то местного гениального Пиросмани. На соседней веранде пьют чай лысый старичок в душегрейке со старушкой в чепчике. Вдали торчат церквушки и колокольня, виден гостиный двор, мостовая, веранда, на веранде купчиха пьет чай, чтобы лечь спать… Хорошо-то как, господи: птички поют, конь ржет, пароход на реке гудит, котик Лапчик мур-мурлычет, а Кустодиев как бы говорит голосом из-за кадра: смотрите, господа: вот она, Россия, которую мы потеряли!

Конечно, великий русский художник Борис Кустодиев был не так прост, как это перечисление, — он был большим шутником, он был Михаилом Зощенкой в русской живописи (будь он жив, не проскочить ему мимо Жданова), а знаменитая «Купчиха» является всего лишь первой (и очень пристойной) частью кустодиевского триптиха, писанного им в манере насмешливого гротеска, условно так и названного искусствоведами «Какую Россию мы потеряли». Второй же частью триптиха является известный кустодиевский «Большевик» (листья дуба с «Купчихи» точно стыкуются и составляют общую массу с дубовыми листьями на «Большевике»). Идет, шагает по городу «новый русский» — суровый мрачный гигант, страшный человечище в какой-то черной пролетарской спецодежде и с древком флага в двух мозолистых кулаках. Трудно определить, токарь ли это высокого разряда, помощник ли машиниста или простой чернорабочий — ведь Кустодиев писал не какого-то конкретного представителя профсоюза металлистов, а именно Пролетария, большевистского пролетария, черножопого Гулливера с кровавым флагом, застилающим небо, тяжелым шагом, не разбирая дороги, идущего в баню по чистенькому воскресному городу, ничего и никого не замечающего под ногами и, как говорится, «на всех кладущего с прибором». Город пролетарию но колено, а самые высокие здания — по ядра; он слепо сметает все на своем пути, рушатся дома, обыватели в ужасе разбегаются под его ногами. Эта часть триптиха символизирует Октябрьскую революцию и соответствует по замыслу известной картине француза де'Лакруа «Свобода на баррикадах»; вот только у Кустодиева — большевик Пролетарий в грязной слесарной робе, а у де'Лакруа — распоясанная француженка Свобода с опаленной порохом грязной обнаженной грудью.

И наконец, последняя, тайная, эротическая часть триптиха под условным искусствоведческим названием «Большевик с купчихами в бане». Эта часть триптиха символизирует Россию, которую мы приобрели. Она хранится в картинной галерее Ватикана и ничего не стоит, потому что бесценна. Она, третья часть, известна лишь немногим избранным искусствоведам. На этом захватывающем дух полотне изображены могучие обнаженные пружинистые купчихи, в одной из которых опять угадывается купчиха Кустодиева, — эти горы рубенсовского мяса в клубах пара лупят друг дружку и заодно голого большевика дубовыми вениками по спинам, плечам, животам, афедропам и занимаются лесбийской, французской, ну и, конечно же, русской Любовями прямо на раскаленном стоградусном полке, застеленном мокрым кровавым флагом. В нижней части картины па нижнем полке развислись, расползлись, расплылись, размазались в манере Сальвадора Дали — шайка с пивом, в которой томится березовый веник, одна початая и две пустые бутылки из-под смирновской водки, черная икра в глубокой тарелке, дубовая вобла, несколько картофелин в мундире, а в центре композиции стоймя стоит громадный, багровый, распаренный ствол большевика с прилипшими к нему дубовыми листочками.

Кустодиев писал этот триптих по заказу русского миллионера Рябушинского под щедрый аванс, но заказчик бежал из Питера, картины попали в кабинет Троцкого, потом на Лубянку к Дзержинскому. В трудные времена послеграждаиской разрухи в целях восстановления Ковровской трикотажной фабрики «Большевик с флагом» и «Большевик в парной с бабами» были проданы за бестолковую цену американцу Арманду Хаммеру («Купчиха за чаем» осталась в Гохране), который проиграл обоих «Большевиков» в карты знатному мафиози из Сицилии. После поголовного и бессудного расстрела итальянскими чернорубашечниками всей сицилийской мафиозной структуры (расстреливали, понятно, не структуру, а мафиози всех рангов) «Большевик с флагом» достался Муссолини, а «Большевик в парной» — самому Папе Римскому. После расстрела Муссолини на дороге в Бонцаниго «Большевик с флагом», в качестве военной репарации, перебрался в Офир; ну а «Большевика в парной» до сих пор невозможно вызволить из картинной галереи Ватикана.

Что еще происходило в тот високосный год, забитый, как пограничный столб, в нынешнее летоисчисление кирпичом знаменитого романа Джорджа Оруэлла «1984»?

Со смертью Брежнева покатились с горы новые времена, а Джордж Оруэлл оказался пророком почище колдуна Мендейлы Алемайеху, потому что «1984» стал последним классическим советским годом; после него пришли семь тощих коров и сожрали семь толстых коров, и потом сами подохли. Жалко было и тех, и тех.