Перекладина — 12 см

7,32 м

2,44 м

Штанга — 12 см

Гайдамака выбрался из подвала, как летчик из глубокого пике или как гонщик на вершину горного перевала: кровь прилила к лицу и пульсировала в висках, он покачивался, прикуривал и укрощал в утробе некстати разгулявшиеся гороховый суп с молдаванской кониной и мухоморной «Красной Шапочкой», которые норовили выплеснуться вперед и вверх.

Дурак, ох, дурак! Прав был Гоголь — какой ты дурак! Жрешь «Красную Шапочку» и не чувствуешь, что уже накрылся бордовой шляпкой. Вызвали тебя, дурака, в Контору, а ты, дурак, ничего не понял, в Конторе тоже не дураки сидят, Контора — дело тонкое, а ты, дурак, даже не задумался, не испугался, не схоронил «Архипелаг ГУЛАГ», не посоветовался с Александром Исаичем! Кто же на самосвале в Контору ездит?! Только самоубийцы. В Контору надо ездить не спеша, вдумчиво, на велосипеде. Тебе, бегемоту глупому, во сне стеклянную Луну транслировали, летучих мышей не к добру показывали, козла, стадо козлов показывали, шептали, намекали, напоминали: «Реголит, реголит, реголит, уголь, Скворцов, триста рублей…» А ты, козел рогатый, нашел себе во сне занятие; летающую крепость откапывал, луноходы грузил в кратере Циолковского! Не прочувствовал, не проснулся, не догадался! Они же в Конторе устроили типичную велосипедную «разделку»,[52] запускают свидетелей по одному через равные промежутки времени и смотрят — кто тут свидетель, а кто сообщник.

ЧТО сейчас можно сделать?…

Да и МОЖНО ли сейчас что-то сделать?…

Можно.

Гайдамака отбросил окурок, вывернул карманы, пересчитал дрожащими пальцами все наличные деньги — набралось рублей пятьдесят — и побежал обратно, мимо зоопарка к Привозу, давя мягкий асфальт и звеня, как корова бубенчиком, грудой мелочи в кармане штанов. Уже знакомый бегемот раскрыл пасть и сочувственно зевнул вслед своему человеческому двойнику, а Гайдамака бежал и молился: «Господи, только бы он еще не ушел! Господи, только бы он еще подождал!» Бежал по жаре, звеня мелочью, с гарцующим коньяком и супом внутри, как шут гороховый, — бежал но мягкому асфальту так, как на «Кольнаго» не гонял, вот где велосипед нужен, — в его-то годы с его здоровьем такой марафон! Нормальные люди по такой жаре ходят тихо, экономят силы, пьют минеральную воду. Прохожие оглядывались: что-то случилось, расхристанный потный мужик бежит. Камо грядеши, мужик? Пока добежал, чуть не отдал Богу душу.

Самосвал стоял на том же месте, но Андрюхи в самосвале не оказалось. Гайдамака опять чуть не умер. Он отогнул боковую форточку и с таким отчаянием стал сигналить на весь Привоз, что рядом в зоопарке тревожно затрубил слон.

— Что случилось, командир?

На счастье Гайдамаки, Андрюха на пляж еще не ушел, а выбежал из «Тысячи мелочей» с чудным заморским складным топором под мышкой, соображая, не приложить ли этим топором угонщика самосвала.

— Андрюха! — прохрипел Гайдамака, обнимая своего водителя и чуть ли не целуя его взасос, как Леонид Ильич очередного политического деятеля социалистической ориентации, — братские поцелуи еще не вышли из моды. — Андрюха! Пляж и футбол отменяются! Не спрашивай! В Аркадии — холера, на футбол — в другой раз. Три отгула за мой счет! На, возьми… — Гайдамака вытащил из кармана потные пятьдесят рублей и засунул в карман Андрюхе. — Сходи вечером вместо футбола в ресторан, выпей за мое здоровье. Не спрашивай! Жизнь и смерть! Дуй обратно в Гуляй, вот тебе ключи от хаты — этот сверху, этот снизу, найди на полке «Битву железных канцлеров», тряхни, вылетят три сторублевки, отнеси их в Элкину бухгалтерию, скажи, чтобы оприходовала их концом февраля — за уголь для селекционной станции… И за что-нибудь еще — пусть сама придумает. Пусть перечислит эти триста рублей в Фонд Мира или там на охрану культурных памятников. Скажи ей — жизнь и смерть! Слово и дело! Я буду ей вечным должником! Если хочет, женюсь на ней. Запомнил? Повтори!

— Все понял, командир: жизнь и смерть, этот сверху, этот снизу, битва железных кацманов, триста рублей, уголь для Фонда Мира концом февраля, пусть разводится, если захочете, женитесь на ней, — запоминал Андрюха, перекладывая промасленный складной топор из одной подмышки в другую.

— Молодец! Но только не кацманов! Не кацманов, а канцлеров, канцлеров! Ты ж читать умеешь? Запомни — КАНЦЛЕРОВ! Канцтовары! Запомни — ПИКУЛЬ! Не перепутай, дурень! Дуй, выручай, Андрюха!

И хотя Андрюхе очень не хотелось по этой жаре пылить но трассе в Гуляй-град, а очень хотелось отлежаться в урожайную страду на холерном пляже в Аркадии, но, видя такое невменяемое состояние командира, он ответил: «Дую!», забросил топор в кабину и тут же укатил трусить волшебную книгу, прикидывая: то ли вернуться вечером в Одессу на матч сезона, то ли в кои веки культурно напиться с друзьями-шоферюгами в городском ресторане «Гуляй».

А Гайдамака долго с тоской смотрел вослед самосвалу, потом нашел в груде мелочи три копейки, выпил теплой воды с барбарисовым сиропом, подумал, что все равно они, дураки, все перепутают — возьмут и выпишут самосвал угля Пикулю или Кацману, а три сторублевки оприходуют концом царствования императрицы Елизаветы Петровны на нужды Пробирной палатки, — и, понурившись и икая от рвавшейся па свободу потревоженной приторным сиропом необъезженной конины, опять поплелся по Карла Маркса к Августу Бебелю и явился к парадному подъезду Дома с Химерами с незначительным опозданием.

По обе стороны ворот стояли две пузатые старинные пушки с большими колесами, у пушек — черные часовые. Это были не негры, но очень загоревшие европейцы — один босой, с винтовкой, в немецкой каске, в вышиванной льняной рубахе, в атласных малиновых шароварах, второй в рваных галифе, солдатской гимнастерке, австрийской фуражке и в великолепных хромовых сапогах. Грозные пушки не произвели на Сашка должного впечатления. Старье, говно, не стреляют, решил он и, пока Гамилькар предъявлял пропуск в Эдем, принялся разглядывать стоящего «струнко» ближнего часового и его сверкающую электрумом старинную винтовку, которая тоже, конечно, не стреляла. Загоревшее лицо европейца показалось Сашку знакомым. Сашко опустил глаза и стал разглядывать босые ноги стражника.

— Це ви чи не ви, дядьку? — тихо спросил Сашко. Часовой, не шевельнувшись и не поворачивая головы, спросил;

— Ти звiдкiля, хлопчик?[53]

Сашко испугался и не ответил.

— Это со мной, — объяснил Гамилькар. Они прошли через ворота.

Проходя мимо стражника, Сашко еще спросил:

— А ви чого тут, дядьку?

— Гроши xopoшi платять, — тихо ответил тот. Ворота тревожно зазвенели.

— Що несете? — всполошились стражники, — Залiзо е? Железо, то есть? Це що? Бомба? — спрашивали стражники, показывая на Бахчисарайский фонтам на плечах Гамилькара.

С водонапорной колонкой все быстро прояснилось, стражники видели такие колонки в Одессе и Екатеринославе; но теперь они придрались к верблюду:

— З верблюдами не можна! Геть з верблюдом! — вдруг заорал райский стражник. — Чуеш, що я кажу? Глуха, чи що? Геть з верблюдом!