Выйдя в открытое море, Гамилькар первым делом засунул под койку и укрепил, чтобы не перекатывались от качки, новогоднюю елку и березовое полено, а потом приказал спустить итальянский флаг. Он опасался не шальных германских подводных лодок, которые, по слухам, до сих пор не сдались Антанте и пиратствовали у берегов, а какой-нибудь большевистской «Чуни» с голодным пролетарским десантом. Флаг спустили, и Гамилькар заспешил в каюту к своей графинюшке.

— Боже ж мой, сколько можно! — воскликнула Элка, впрочем уже привыкшая и всегда готовая к бою. — Dieu, quelle virulente sorti![37]

Еще не родился африканец, который забыл бы про женщину, с которой у него есть возможность переспать. Гамилькар принадлежал к роду племенных негусов и получил от них соответствующее воспитание. Не упускай случая, любовь должна быть безразмерной. Родители назвали его в честь отца великого карфагенского полководца Ганнибала, потому что Ганнибалов отец, Гамилькар Барка, тоже был великим полководцем; он исправно колотил древних римлян и упорно не подписывал мораторий на применение боевых слонов. Такое имя носить не стыдно, но время от времени следует предъявлять на него права. Свой корабль, облупленный итальянский паровичок прошлого века, Гамилькар взял на абордаж с обыкновенной долбаной эфиопской пироги в самом начале первой германской войны прямо на оживленном перекрестке Красного моря с Индийским океаном с сексуальным названием Баб-эль-Мандебский пролив. Этот пароходик, напоминавший своими вздернутыми носом и кормой римскую галеру, Гамилькар перекрасил в защитный цвет морской волны, назвал в честь своей невесты «Лиульта Люси» и сделал его плавучим филиалом своей зверофермы.

Он был не то чтобы богат, но сказочно богат, потому что денег никогда не считал и о деньгах не думал, даже если денег у него не водилось. Купидоны не были единственным увлечением Гамилькара. Он занимался контрабандой кофе, оружия, презервативов, перца, корицы и настоящей eboun-trav'ы — не из рога белого носорога, а из купидопова яда. Война помешала Гамилькару закончить биологический факультет Кембриджа, где он с увлечением изучал генетику на мендельском горохе и входящих в моду мушках дрозофилах. Если бы не две мировые войны, спиральная структура дезоксирибонуклеиновой кислоты, потянувшая, как известно, па Нобелевскую премию, была бы открыта не англо-американцами Джимом Уотсоном и Френсисом Криком, а офирянином Гамилькаром Барка. Гамилькар владел приемами английского бокса, отлично играл в футбол, в офирский биллиард, на губной гармошке, хорошо знал английский, французский, итальянский, испанский, понимал немецкий; русским владел на уровне четырехлетнего ребенка — а это большой словарный запас.

Но Гамилькар был несвободным человеком, он разрывался между четырьмя видами свободы: а) свободой Африки, б) свободой любви, в) личной свободой и, наконец, г) свободой всех остальных свобод. Казалось, в идеале ему следовало бороться за свободу всех свобод в свободной Африке, и все было бы в гармоничном порядке, по так не получалось, все свободы были взаимозавязаны, мешали, противоречили одна другой и третьей, каждая из свобод ограничивала его личную свободу, каждая требовала несвободы и освобождения от остальных свобод. Вряд ли Гамилькар мог определить, что для него важнее: свобода любви или свобода Африки или, например, свобода делать деньги — когда как. Все причудливо перемешалось. От вещизма Гамилькар был свободен. Легкий на подъем, Гамилькар все свои вещи носил с собой: пушкинский талисман с лунным реголитом, золотое кольцо в ухе, стальные зубы из нержавейки, дорогой кастет из алюминия, финский нож, испанскую трубку из сикоморы, ну и, понятно, свое главное достояние в клешах — вороненую чугунную гаубицу с ядрами. Все-таки главная из свобод — свобода любви, а инструмент для любви должен содержаться в полном порядке и всегда быть легким на подъем. Эта гаубица являлась предметом поклонения всех черных женщин Офира, Эритреи, Эфиопии, Судана, Руанды, Кении и Итальянского Сомали. Они холили ее, драили, смазывали маслами, зачехляли, оберегали от окисления и всякой прочей артиллерийской напасти. Пушка должна стрелять, без дела гаубица может заржаветь, для нее нужна вышколенная обслуга, любой артиллерист это понимает.

Но и сокровенные сокровища графини Л. К. ни в чем не уступали гамилькаровым достоинствам. На ее бело-розовом афедроне, как сказал бы Александр Пушкин, разделенном материковой рифтовой трещиной, вроде Марианской впадины, на два зефирных полушария, можно было рисовать чернильным карандашом контурные карты мира и изучать географию. Груди ее, как оксфордские кафедры, ассоциировались у Гамилькара с перламутровыми снегами Лунных гор или Килиманджаро. На них можно было восходить и возлежать па них, и говорить цветастыми словами в духе «Песни песней», которую любил Гамилькар: «Тугая коса ее как корабельный канат» и т. д. (Эта книга была любимым чтением офирян, они были целомудренны в своих природных вожделениях, потому что не читали ни Ленина, ни маркиза де Сада.)

«Лиульта Люси» гордо направлялась к Босфору, опережая часа на два уходящую из Крыма союзную эскадру, а графиня и Гамилькар с таким нетерпением принялись нагонять потерянное время и так раскачивали корабль, что команда не могла сообразить, откуда вдруг в спокойном море такая сильная бортовая качка?

Из каюты доносились стоны и крики влюбленных.

— Attendez, je n'ai pas fini![38] — стонал шкипер.

— Sacre nom![39]

— Je vois, que vous у tres bien.[40]

— Mais il faut gue ca finisse![41] — хохотала графиня.

— Allez voir ce qu'ils font,[42] — испуганно говорил какой-то матрос..

— Je vous aime![43]

— Encore un petit effort,[44] — просил шкипер.

— Non, laissez-moi.[45]

— Dites: peut-etre,[46] — умолял шкипер.

— Козел!

Прошло полгода, а полгода в стоячем болоте времени — один миг. Гайдамака ушел в очередной профсоюзный отпуск, никуда не поехал, чтобы опять не запить, купил новый диван, из дому не выходил, с дивана не сползал — ночами читал и перечитывал «Архипелаг ГУЛАГ», а днем на том же диване занимался производственной гимнастикой с уходившей по такому случаю с работы Элкой, в промежутках спал. Здоровье крепко пошло на поправку, что радовало. Иногда с опаской подходил к окну взглянуть на Мадрид, по Мадрида не было видно. Негров тоже. И слава Богу! Хорошо отдохнул, не пил, вернулся из отпуска (слез с дивана), выглянул в окно — ничего не изменилось: дороги все так же разбиты грязью, дураками и случайными танками, а новую подъездную дорогу вчистую стерли с лица Земли. Да еще какой-то умницa не поленился спереть с перекрестка реголитно-бетонную тумбу с железными золотыми лучами и старославянской надписью — сгодится для дачи или па кладбище. Все, как всегда: август, жара, страда, битва за урожай с дураками, а тут вдруг асфальт завезли в счет последнего квартала минувшего года. Все кипит, и все сырое. Гайдамака вставал с петухами, возвращался домой с Луной. Однажды в среду вернулся весь взмыленный с работы и обнаружил в почтовом ящике газету «Правда», журнал «За рулем» и серенькую повестку следующего содержания: