«Был холодный ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать», — так начал Оруэлл свой роман.

Приметы 1984: концерт в День милиции, наша служба и опасна и трудна, политучеба, лекции о международном положении, отщепенец Сахаров, открытые и закрытые партсобрания, какие-то трудовые вахты, андроповка по четыре восемьдесят, ленинские субботники, первомайские и ноябрьские демонстрации, борьба с иностранными надписями — спортсмены замазывали на майках надпись «Адидас», — бойкот Олимпийских игр в Лос-Анжелесе. В общем, нормально жили. Андропов на Красной площади целовался с Яношем Кадаром, проходила, как и было обещано, поголовная проверка документов и выяснение личностей в трамваях, банях, парикмахерских, магазинах и кинотеатрах, подкрадывались за спиной цирульника и спрашивали намыленного под бритвой человека: ты кто такой? На дневном киносеансе включался свет, входили штатские и спрашивали: почему не на работе? Милиция совсем распоясалась и боялась только работников Конторы, — а те уже никого не боялись. Андропов в молодости писал стихи, как и старый большевик Джугашвили. Ленин, Киров, Хрущев и Брежнев стихов не писали. Руцкой и Дудаев бомбили Афганистан, там продолжалась неизвестная нам война. Подтягивалась трудовая дисциплинка, завинчивались старые ржавые гайки на сорванную резьбу. В Узбекистане уже взялись за дело никому еще не известные старшие следователи по особо важным делам Гдлян и Иванов. Если кое-кто еще честно жить не хочет: крепко получали по рогам люди мирных профессий — диссиденты, взяточники, тунеядцы, хлопкоробы, бабки с ландышами, рокеры, толкачи-снабженцы, работники кладбищ, националисты, какие-то невидимые цеховики-теневики, лжеученые, завмаги «Океанов», сектанты, церковники, знахари, народные умельцы и почему-то любители научной фантастики. Всех не перечислить. Шла борьба с нетрудовыми доходами, но выпить-закусить еще было, а это главное. В литературе на первом месте стояли Чингиз Распутин и Валентин Айтматов — и потому трудно было решать кроссворды в «Огоньке»: роман из пяти букв на «П» — «Пожар» или «Плаха»? В транссибирское железнодорожное полотно был заложен последний, золотой рельс. «Слышишь, время гудит „БАМ“» отгудело, и темной ночью неизвестные злоумышленники подменили золотой рельс на железный, распилили его ножовками на рельсоподобные слитки и переправили этот золотой профиль через китайскую границу, не в пример неудачливым Паниковскому и Балаганову. Нефть в Тюмени не пошла, проедались последние нефтедоллары, в космосе летал очередной «Салют» с очередными космонавтами, фамилий которых никто уже не помнил — кроме Светланы Савицкой, дочери маршала авиации Савицкого. Партия хотела как лучше, но что-то там со светлым будущим перестало светить — заело, не получалось, с кем не бывает. Первый гуляйградский секретарь Шепилов, сосед Гайдамаки, бывший участковый инспектор, после первомайской демонстрации тронулся рассудком, когда мимо трибуны прошли три колонны спортсменов от Гуляйградской швейной фабрики, пищевого комбината и Арматурно-проволочно-гвоздильного завода имени 1-го Мая (АПГЗ), изображавшие по праздничному сценарию «МИР, ТРУД, МАЙ». Поначалу все шло по плану: швейная колонна выстроила своими женскими телами слово «МИР» и прошла достойно, получив свою порцию «да здравствуют советские ткачихи с поварихами» и «хай живе радянська жінка, як хоче i з ким хоче»; подвыпившие пищевики из второй колонны сначала никак не могли перестроиться в букву «Д» в слове «ТРУД» — у них получалось «П», и соответственно по площади какое-то время шагал «ТРУП», — Шепилов покосился на стоявшего слева районного прокурора, но нижняя подвыпившая палочка от «Д» уже нашла на площади свое место; первый секретарь облегченно вздохнул, как вдруг увидел такое, что в страшном сне не приснится, что не лезло ни в дугу, ни в Красную Армию, — арматурщики, железно чеканя шаг в третьей колонне, шли по площади в слове из трех букв — но это был не… не май, не май, не МАЙ… Это был… тихий ужас! Первый секретарь закрыл глаза. Мимо трибуны, чеканя шаг в железном слове из трех букв, проходила колонна АПГЗ им. 1-го Мая, но это слово было не май, не МАЙ… Когда Шепилов открыл глаза, колонна арматурщиков уже прошла и рассыпалась. Шепилов покосился на стоявшего слева прокурора Вышинского, а потом на стоявшего справа полковника из гуляйградского КГБ. Арматурно-проволочный завод, собственно, был обыкновенным почтовым ящиком и выпускал надежные ракетные системы, которые летчики называли «пустил-забыл». Но гуляйградский чекист индифферентно аплодировал уходящим и подходящим колоннам. «Почудилось?» — подумал Шепилов. «Или не почудилось?» — подумал Шепилов. После демонстрации он в глубокой задумчивости сошел с трибуны, сел в черную «Волгу» и до основанья напился с соратниками в ресторане «Гуляй»; потом он намеками пытался выяснить у Вышинского: почудилось или не почудилось? Заборное слово из трех букв стояло в глазах, разные слова трансформировались в ту самую мудищевскую елду — май (майор, майдан, майонез), рай (райсовет, райком, райисполком) и т. д., — куда ни глядел первый секретарь, чудился ему громадный мудищевский болт с гайкой. На следующий день жить не хотелось, и первый секретарь с березовым веником отправился в охотничий домик с парной, разделся и с предвкушающим выражением лица открыл дверь в парную. Оттуда вырвались клубы пара. Потом послышались удары веника по телу и тяжелое дыхание Шепилова: «Уф… бух… уф… бух…» Удары и дыхание участились и перешли в непрерывный звук, напоминающий пыхтенье паровоза. Раздался паровозный гудок: «Ту-ту!..», пар неожиданно исчез, и мимо первого секретаря поехали зеленые вагоны, вагоны, вагоны с надписями по-английски: «Джибути — Аддис-Абеба». Вагоны прошли, и Шепилов увидел перрон и незнакомый вокзал с надписью «Джибути». На перроне стояли совершенно обалдевшие черные негры с сумками и чемоданами и разглядывали совершенно обалдевшего голого белого Шепилова, который сидел на путях с шайкой и березовым веником. Стояла удушливая жара, где-то рядом был экватор. «Люблю», — подумал Шепилов, а негры вызвали «скорую помощь» и увезли Шепилова сначала в больницу, потом в советское посольство, а потом самолетом в Москву в психдиспансер с тяжелой формой гомосексуальных галлюцинаций, отягощенных синдромом Кандинского, и некому было его излечить, потому что фрейдистский психоанализ был тогда в крутом загоне. Что еще?

Провинция наступала на столицу, как пустыня на Аральское море. Гришин и Мишин еще держались, но уже переехали в Москву Горбачев, Лигачев, Рыжков, Слюньков, Зайков, Лужков (или Лужков коренной москвич?) — с чемоданами, семьями и помощниками; Ельцин еще парился в Свердловске, по уже готовился. Обустраивались. Им вскоре и карты в руки. Показательно: чемпионами страны по футболу — футбол для нас является важнее всех искусств — подряд становились провинциальные «Динамо» (Минск), «Зенит» (Ленинград) и «Днепр» (Днепропетровск); даже одесский «Черноморец» лелеял далеко идущие планы. Перли маргиналы. Заплутавший над Сахалином приблудный корейский «Боинг» ушел в сторону Японского моря. В Америке уже открыли СПИД. Там же свирепствовал Рональд Рейган, бывший актер Голливуда. В Лондоне отлили Железную Леди, а в Гуляй-граде шла подготовка к осенне-зимнему отопительному сезону. Зима надвигалась и надвинулась. Продолжались «гонки на катафалках» — так назвали в народе беспрерывные похороны лидеров государства. На Гайдамаку опять нашел стих:

Так и не развернувшись, ушел из жизни Ю. В. Андропов, какая-то бабуся заплакала на Красной площади и, перепутав Андропова с Косыгиным, выдала внучку два рубля: «Передай на похороны Копсыгину, хороший был человек», внучек два рубля пропил. Кнут от птицы-тройки принял Черненко. Лучший анекдот года: «Армянское радио спрашивают: „Почему Брежнев, хоть и больной, часто ездил по стране, а Андропов из Кремля ни йогой?“ Ответ: „Потому что Брежнев был на батарейках, а Андропов — от розетки“. — „А Черненко почему в Кремле сидит?“ — „Потому что Черненко — от насоса“. Черненко был бывший батрак но прозвищу „Кучер“, ему и вожжи в руки, но бездорожье и дураки как были, так и остались, два километра того искореженного „Королевским Тигром“ подъездного аппендицита ушли под грязь, потом под снег, потом под лед, Гайдамака сидел в своем кабинете под Переходящим Красным Знаменем (красным знаменам в советские времена приделали ноги, они переходили из кабинета в кабинет), штудировал „Архипелаг ГУЛАГ“ под обложкой железных канцлеров и повторял, как Богу молился, если кто заходил и чего-то просил: