Село лежало в низине. На холме с подветренных сторон тополя берегли статную белую церковь. Лучами от нее расходились дома и приусадебные участки. Околица начиналась торчащими из оврага крышами; и с каждым шагом дома как бы выходили навстречу: сначала виднелись занесенные снегом кровли, обшитые досками чердаки, а потом рубленные из бревен стены, при обычной погоде бурые, мрачноватые, а на восходе и закате с теплым свечением. Молодые, набирающие силу дубки кое-где поднимались над крышами.

Огороды, не разделенные заборами, открытые непогоде, были обильно занесены снегом. Пройдя между участками по натоптанной дорожке в пустующий двор, Вера с Иваном открыли калитку на улицу. Свернув в проулок, они увидели мост через затерянную в снегу речушку. Играя в войну, на нем, как сорочата, стрекотали мальчишки: один в стареньком, подпоясанном солдатским ремнем пальто, в валенках и сползающей на глаза шапке пронзительно закричал в их сторону:

— Ванька! Иди сюда!

Иван вздрогнул и оглянулся… Во двор невысокого дома сумрачно открывал калитку парнишка с портфелем в руке. Опустив голову, не посмотрев на занятых игрой друзей, он вошел во двор, а Вера сказала:

— Двойку за четверть получил! — и улыбнулась грустно.

За мостом на них опаленно глянуло дупло огромного дуба. Разваленный молнией, дорубленный топорами, он был свален очень давно. Кряжистый, отполированный ногами мальчишек, вмерзший в речку дуб лежал, как выброшенный волной, всеми забытый лесной бог. Обожженное огнем дупло уходило в землю. Иван заглянул в него, как в колодец. Чуть дальше лежала, раскорячив оголенные ветки, отпиленная верхушка дуба, и в живом изгибе ветвей Иван увидел взметнувшуюся гриву и застылое на последнем судорожном вздохе лошадиное горло.

От моста дорога вела на холм — к окруженной тополями церкви. Рядом с поповским домом рос молодой тополь, к нему ржавыми гвоздями был прибит почтовый ящик. В углу двора за зеленым с белыми крестами забором стоял бревенчатый сарай. Они обошли закрытую на замок церковь. Фрески на стенах были скупы. От леса над полем летели чистые, облегченные облака, в заснеженном поле не было ни души.

Спускаясь с холма, Вера увидела правее дороги в ивовых кустах странно изломанный могильный курган. Сначала они не распознали, что перед ними. Обмерзлые, покрытые снегом деревяшки, веревки и ремни лежали в одной куче, как сметенные ураганом. Иван вгляделся и стал узнавать истлевшую конскую упряжь, старые седла, спутанные в клубок вожжи, проржавелые тележные оси, вырванные оглобли. Он вытащил из-под снега колесо от телеги и, не зная зачем, пересчитал спицы.

— Десять, — сказал он. — А я раньше не знал.

Самодельные, стянутые на изгибах выцветшими веревками упряжные сани валялись на боку, а полозьями кверху — другие. Торчали из-под снега опрокинутые, без колес, телеги, старинные, с деревянными зубьями, бороны. К иве была прислонена соха, а к ее отбеленным водилинам привязаны плечевые ремни. И тут Иван понял, что в военное безлошадье, впрягаясь в эти ременные петли, женщины и подростки пахали на себе… Тяжелый лемех нелегко вспарывал землю, самодельная деревянная станина дрожала от напряжения. Взяв соху за водилины, Иван потянул ее на себя. Искореженный лемех загреб снег. Иван чуть поддернул, но соха больше не двинулась. Он прислонил ее к иве, потрогал рукой. Держалки были белесыми от влаги и старости; крепления станины еле держались; привязанный к отвалу, сложенный в валик, мешочек со следами земли мерзло хрустел под рукой…

Они возвращались полем, когда сосновый лес осветили прорвавшие облачность солнечные лучи. Солнце уходило за церковь, и в ослепляющем белом свете не было видно ни куполов, ни крестов.

В коридоре потаенно, еле слышно скрипнули половицы. Иван поднял с подушки голову и подумал: «Нянечка ходит». На потолке сидели неясные, синие тени. Стены комнаты, зеленовато светясь, казались высокими. «Какая странная пустота кругом, — думал Иван, — будто никого нет на земле, или я в огромном, гулком колодце, а Вера среди тысяч людей идет по Невскому — нарядная, красивая, ей так идет синее пальто с капюшоном. Падает мокрый снег, щекочет лицо, она отмахивается от снежинок варежкой. Я не знаю, кто рядом с ней, но чувствую, как и мне, ей тоскливо в эту новогоднюю ночь. Пусть рядом с Верой самый красивый человек на земле — в большом городе так много красивых людей, — я знаю, она любит меня. Вера так плакала на вокзале. Неужели мы больше никогда не увидимся? Зачем я приехал сюда, где мы были так счастливы? Это пытка — сидеть на ее кровати, дышать ее воздухом, смотреть в окно на лес, который она любила, удивляясь, почему днем над ним всегда грязно-серое облако. В лесу нам было легко и свободно. Вера, родная! Теперь я знаю — любовь есть на земле. Как две кометы из огромной черной пустоты, мы неслись навстречу друг другу. И вот я один, и душа в капкане. Между нами, Вера, полторы тысячи километров, а будет еще больше».

Половицы под дверью опять скрипнули — прогнулись под легким шагом. «Кто там ходит?»

— Марья Васильевна! Нянечка!

За стеной знакомо, с гулким звоном щелкнул переключатель, и в холле, который был рядом с палатой, по-шмелиному загудел телевизор. «Заскучала», — подумал Иван о нянечке. Басовитое гудение прекратилось, и глубокий девичий голос рассказал, где какая погода.

— На юге Западной Сибири минус тридцать два градуса, — услышал Иван и подумал, что дома сейчас последние хлопоты: бабушка, конечно, помогает маме на кухне, а отец в выходном костюме, при галстуке занимает дедушку разговором.

Тяжело вздохнув, Иван стал одеваться. Скоро он вышел в холл. В люстре, как всегда по вечерам, горела одна лампа. В кресле у телевизора сидела девушка. Он увидел каштановые, прямые до плеч волосы и тонкую с бледными пальцами руку на подлокотнике кресла. На журнальном столике нянечка раскладывала чайные блюдца.

— Здравствуйте, — сказал Иван, подумав: «Откуда здесь девушка? — и встретил ее утомленный взгляд.

— А вот и кавалер, Надя, — шутливо-серьезно сказала нянечка. — Повеселит нас.

— Нет, Марья Васильевна, — смущенно ответил Иван. — Кто пировать, а я горевать.

— Ты это брось, парень, сегодня Новый год, — искренне удивилась нянечка. — Чай с баранками будем пить.

— А это кто? — наклонившись к старушке, стараясь, чтобы не слышала девушка, спросил Иван.

А Марья Васильевна выпалила:

— Она с тобой в одной смене была! Надя, ты ж его знаешь?

— Знаю, — не оборачиваясь, ответила девушка.

— Да? — Иван растерянно сел рядом с ней и, помедлив, сказал: — Странно… Как это мы раньше не виделись?

У девушки были карие с восточной грустинкой глаза, светлые тонкие брови, красивого рисунка губы. Она пристально посмотрела на Ивана, но ничего не ответила.

Иван откинулся в кресле и стал смотреть телевизор… В редких, освещенных солнцем тростниках, подминая крепкими ботинками молодую траву, одетые в маскировочную форму, осторожно передвигались наемники. На их суровых, выжидающих лицах был профессионально спрятанный, но все же заснятый оператором страх. В небе, нервно гудя, появился вертолет, и наемники сразу стали стрелять по густому впереди них далекому тростнику. Припадая на колени, падая и поднимаясь, они перебежками скрылись в зарослях, и оператор еще показал их напряженные, согнутые, тесно обтянутые пятнистой одеждой спины. А потом те, кто прятался в зарослях тростника и по кому наемники вели огонь, мирным шагом, одетые в невоенное, тоже прошли перед кинокамерой: бесстрастно нес винтовку плотный, смуглолицый крепыш, у высокого улыбающегося парня на костистом плече был гранатомет, а у кудрявого, строгого на вид мужчины через шею на выцветшем ремне висел трофейный американский автомат. Замыкающий цепочку черноглазый парень в хаки шел чуть раскачиваясь. Его удлиненное, усталое лицо было в поту, хаки во многих местах разорвано. Парень крепко нес ручной пулемет, и по тому, как он ловко держал его, было видно, что повстанец прошел не одной военной дорогой.