— Куда переводят Георгия Романовича? — Я подошел к Семену Петровичу.

— Видишь ли, Ваня, все не так просто, — замялся он.

— Георгий Романович сказал, что это недалеко.

Семен Петрович подошел к окну и показал на всегда пугавшее меня огромное, на другом конце поля, здание.

— Это больница?

— Семен Петрович! — быстро заговорил Чикин. — Иван — взрослый уже парень!.. Ваня, слушай. Короче, больница называется — онкология. Там лечат… Доктор, говорят, там знаменитый. Со всего света к нему едут. Там и полечат Георгия Романовича.

Я прижался лбом к студеному от мороза стеклу. К зданию онкологии шли люди, а из узкой светлой двери тоже выходили какие-то люди, и все они спешили навстречу друг другу.

Через неделю меня выписали, а еще через два дня я уезжал в Краснодар. Мне велели на время оставить учебу и уехать на юг. «Если хочешь стать здоровым парнем», — сказал мне на прощание врач. В Краснодаре жила мамина сестра. Она согласилась, чтобы я приехал.

Светлой от снега ночью мы вышли с мамой из дома и пошли по улице Кирова. Окна соседних домов не светились. Тополя стояли в сугробах. Уже давно спали дорогие мне люди. Что они видят во сне? Наверное, Валерка Баженов в комбинезоне десантника летит в самолете. На груди и за спиной у него парашюты: впереди трудная выброска, незнакомые горы, ночные бои. Серега Каргапольцев смотрит на Луну в телескоп. Мариша, старые солдаты Чикин, Семен Петрович спокойно спят, а Георгий Романович видит во сне весну.

До нас долетел поездной гул, прожектора рассекали над станцией темноту. Потом мы услышали деловую скороговорку отца — по двусторонней рации он беспокоился о прибытии моего поезда. Мы миновали школу. Идущий со станции свет отражался в ее пустых окнах. Завтра ребята придут на занятия, и Мария Петровна в 8.45 утра провозгласит им первую перемену.

Вокзал был уютным и сонным. На перроне одиноко ходил милиционер. Запыхавшись от бега, пришел из Восточного парка отец. Он был в черной железнодорожной шинели и шапке с кокардой.

— Отпросился на десять минут, — сказал он. — Айда на четвертый путь! — Скорым шагом мы пошли к сдержанно-гремящему поезду… Десятый вагон, дрогнув, замер там, где мы ждали посадку.

— Здорово, — сказал я отцу. — Как ты догадался, что мой вагон остановится именно здесь?

— Работа такая, — ответил папа, и они с мамой обняли меня на прощание.

— Возвращайся здоровым. Тете в саду помогай.

— Пиши, Ванечка! — просила мама.

— Ну, мне пора, — сказал я. — Идите.

— Нет, — ответила мама. — Мы уж проводим.

— Иди домой. Поздно, — настаивал я. — Не волнуйся обо мне.

Мы расцеловались. Потом я стоял у вагона, смотрел, как, устало сутулясь, они медленно уходили: мама с папой начинали стареть.

Купе освещал станционный свет. Я закрыл за собой дверь и подумал, что завтра рано утром увижу Уральские горы. За окном, держа в руке молоточек, прошел вагонник, и перестук по колесам не будил спящих людей. Сначала был слабый толчок, вагон потянуло, в окошко я увидел депо, паровозное кладбище, на котором в детстве играл с пацанами.

Когда проехали выходной светофор, я отошел от окна. Верхнее место было свободным. На нижней полке с подушки подняла русую голову сонная девочка лет пяти. Она внимательно, с любопытством оглядела меня и спросила:

— Вы у нас будете жить?

Над близким лесом, клубясь и разрастаясь, темнело облако. Колючие хлопья студили лоб. Иван опустил козырек ушанки и наклонил голову. Он шел по свободной от сугробов дороге. Ветер подвывал, как собака на привязи, телеграфные провода метались, словно кто бежал по ним — неведомый и тяжелый. Из-за размотанных ветром туч появилась и замерла луна.

Снег внезапно перестал; только ветер, разбиваясь о лес, продолжал носиться со свистом. В этом сосновом лесу, в километре от железнодорожного полустанка, был санаторий. Вчера Иван уехал из него навсегда, не застал а городе родственника, у которого хотел погостить, и решил не встречать Новый год на вокзале.

Нелегко возвращаться туда, где уже нет дорогих людей. Если крикнуть с порога: «Вера!» — эхо пронесется по знакомым коридорам и, нигде не споткнувшись, вернется к нему — совсем одному в новогодний вечер.

Тропинка, которая вела к санаторию, петляла между высоких, к вершине густоветвистых сосен. Тускло мерцая, перебегали тропинку тени, иногда с ветвей падал снег, а на столбе заброшенно светился огонек лампы. Месяц назад вечером Иван так же шел к санаторию. Земля и лес ждали снега, а он — выздоровления.

Позади остался столб с тусклым фонарем и ржавыми останками репродуктора. В подростковом санатории, куда шел переночевать Иван, всю войну был эвакуационный госпиталь, и репродуктор, прибитый на столбе, сообщал сводки информбюро. Гуляя в лесу, раненые садились под деревья и молчали.

Иван вспомнил, как однажды вышел из палаты на свет ночника. Нянечка за покрытым белой скатеркой столом не дремала, он спросил: «Что не спите?» — «Вы, школьники, бедовый народ. Напроказите», — хмуро сказала нянечка, но не прогнала. Она давно работала в санатории. «Пришла девчонкой, еще до войны, — рассказала, — когда командиры лечились. Все больше люди хорошие». Никого из них она потом не встречала.

После этого разговора Иван с Верой гуляли по лесным тропинкам, словно стеснялись кому помешать.

В лунном свете здание санатория серебрилось, как прожилки в скальном разломе. Иван увидел лестницу на чердак, округлость бревенчатых стен, ставни первого этажа и вспомнил: в черном отцовском полушубке, с шапкой под мышкой он объясняет Вере, как закрывать ставнями окно: «Надо развернуть их, как гармошку, и, прижав к окну, перепоясать кованой полосой, а узкий стальной наконечник пропустить в комнату через стену — в ней круглое, с пятак, отверстие…» Вера щурилась от солнца и отвечала, что впервые живет в доме со ставнями. А Иван рос в пятистеннике деда. Мальчуганом, когда расходилась метель, он вынимал кудель из отверстия для штыря и, прислонив ухо, слушал бурчание непогоды. Тонкой струей, принося запах снега, в комнату врывался морозный воздух. Утром бабушка открывала ставни, и он слышал сквозь сон, как за окном скрипят ее подшитые валенки.

Иван вдруг ясно представил: на дворе большой снег, глубоко в небе мигают звезды, в Битевском поселке, за полем, лают собаки, стынет непокрытая голова, а он, стоя на крыльце, думает; «Где-то живет девочка, которую я полюблю». Тогда ему казалось, что девчонки не могут любить и выбирать по сердцу. Ощущая любовь, как боль, Иван не мог поверить, что ее может вынести тоненькая, в радости светящаяся Марина, соседка по дому, или одноклассница Люда, которая однажды, по дороге из школы, обняла его, когда они, пятиклассники, возвращались домой среди гаражей, и он подумал: «Не может быть, чтобы Люда полюбила меня». Девочки были тайной. Трудно было представить, что они могут плакать из-за парня, переживать, когда он говорит с соседкой по парте веселее обычного.

Иван остановился под окнами санатория, потрогал ставень. Тот подался без лязга и скрипа. Тени от сосен полосовали осветленный луной снег. Иван медленно обошел дом. У входа, на расчищенной от снега площадке вчера стояли автобусы. Отдыхавших отвозили из санатория прямо к вокзалу. На перроне Иван с Верой долго стояли у вагона, а проводник, махая желтым флажком, торопил: «Простились — и будет!» Потом, ночуя на вокзале, днем гуляя по новогоднему городу, Иван впервые ощущал одиночество. Родственник, у которого он собирался остановиться, уехал по делам в Карелию, а Иван думал, что, как и год назад, летом, они сядут за стол, зажгут лампу с зеленым абажуром и он расскажет дяде о том, что отец его по-прежнему дежурный по вагонному парку, мама все так же ходит на завод пешком по улице Кирова, мимо обмелевшего озера, и не увольняется, хотя работа с кислотами. В последний день старого года не было солнца, и, гуляя по улицам города, Иван перебирал в памяти все, что было связано с Верой. Провожая ее, он не знал, что вернется в санаторий и это будет, как пробуждение.