— Вы эгоисты! — причитала. — Погрязли в гордыне. Вы-то еще начнете новую жизнь, а мальчику расти без отца?!

— Не я виноват, — говорил Егор над мечущимся в жару, беспамятным сыном.

— Надо прощать! — жалобно, еще на что-то надеясь, просила мать. — Миллионы обманутых — и простили.

— А я не могу. — Егор отвечал жестко, но когда в три часа ночи Петюне пригрезилось свое, детское, но страшное: вдруг из зрачков ребенка полохнул такой смертельно-взрослый испуг, — Егор содрогнулся, почувствовал себя виноватым и решил простить.

«Почему мы считали, что он ничего не понимает? Когда еще не было решено — развод или нет, мы сидели на кухне и, стараясь быть взаимно порядочными, решали свою судьбу. Я первый сорвался. Зоя ответила, и сразу в дальней комнате зашелся в крике ребенок, будто понял, что обречен».

«Простить? — Егор зло переключил скорость. — На суде она заявила, что моя женитьба — брак по расчету».

Ведя машину, словно впервые, он вспоминал, как на свадьбу приехали его старенькие родители, всю жизнь инженеры, коренные москвичи, которые так и остались на эвакуированном заводе.

Свадьбу играли скромную — не хотели целоваться на глазах у «нужных» людей. Егор помнил, как тесть, начальник управления, с тонкой усмешкой смотрел на его взволнованного отца, переживая, что, входя в семью трудяг-интеллигентов, дочь как бы делает шаг назад. Перехватив этот брошенный на седую рабочую голову взгляд, Егор отверг тестя, как и его приглашение жить вместе. «Нет и нет, — говорил Девятов жене, — поживем в коммуналке. Так многие начинали, а потом в кооператив».

Разменяв трехкомнатную квартиру, Егору оставили лишь раскладушку и тапочки. Он только усмехнулся, уверенный, что это заботы Зоиной матери. «Петюню жаль! — сразу после суда думал Егор. — Какое счастье, что он будет жить на моих глазах! Школа рядом! Подниму мальчика, оставлю ему квартиру и уеду на родину. Умирать у большой воды».

Вспомнив о сыне, Егор еще раз пережил его болезнь, стоны, температуру, и слабость… Укутанный в шаль малыш сидел в кроватке, листал старенький журнал «За рулем» и говорил: «Я люблю папу, бабу и деду». Егор чуть не заплакал, вспомнив эту детскую нежность.

Девятов умел все, что до́лжно уметь, чтобы растить ребенка. Об этом он сказал на суде. Ему ответили: «Ваша работа не позволяет заниматься воспитанием сына». — «Я сменю профессию, — говорил он. — Пойду в детский сад воспитателем». На это скептически улыбнулись.

«Кому и как доказать, что сыну будет лучше со мной?! Мы с ним родные! Когда мы играем, Петюня, обнимая меня, говорит: «Ты мой папа, а я твой сыночек». Теперь сын летел высоко в небе, не зная, что отец с матерью стали чужими, ненавистными друг другу людьми.

Подъезжая к дому, где его ждали, Девятов понял, что, раздавленный, не может показаться на глаза старикам. Они бы сразу поняли — пришла другая беда. Мать Егора подозревала, что Зоя, надеясь на другое замужество, сменит квартиру.

И Девятов поехал на берег Тобола — смотреть на черную, всегда любимую воду.

Егор чувствовал себя оскорбленным, обманутым, никому не нужным. «Лекарство от любви — другая любовь, — вспомнил он. — На время я смогу успокоиться. А сын, так на меня похожий, мой мальчик, будет в заложниках у чужих людей?! Каким его вырастят? В ненависти ко мне? Если лекарство от любви — другая любовь, то как быть с бедой, которая меня захлестнула? Здесь, у воды, вспомнить, что кому-то было или будет хуже, чем мне?»

Вот на Иртыше с чеченом Колей они плывут домой на моторке, и в узком, необыкновенно глубоком месте, у острого камня, торчащего из воды, Коля, тоскливо помаргивая, рассказал: «Тут в июне утонули два брата. Один десяти лет, горбатенький, учил пса Дона переплывать речку. Обратно с того берега собака не поплыла. Парнишка взял свои вещички и поплыл за собакой, не дотянул двух метров до берега и утонул. Другой брат — погодок — нырял за ним, звал, метался по берегу, снова нырял и тоже не выплыл».

Егор думал, что вспомнит об утонувших ребятишках, без надрыва, спокойно, как раньше, но он ужаснулся, проклял воду и затосковал о чужих детях, как о родных сыновьях.