— Куда поезд? — спросил.

— В город, — глядя поверх него, ответил путеец и махнул: — Айда, ребята! Садись!

Весело гомоня, рабочие стали влезать на первую за электровозом платформу. Иван тоже, как подсаженный, мигом взлетел за ними.

— Куда, пацан! — сердито окликнул его пожилой путеец. — Сюда нельзя!

— Можно! — громко, упрямо улыбаясь, ответил Иван. — У меня батя — железнодорожник!

— Оставь, — заступился за Ивана светловолосый.

Большинство из путейцев присели на корточки у невысоких железных бортов, держась за них, другие сели посредине платформы.

Электровоз солидно крякнул, а Иван облегченно вздохнул: до последнего момента ему казалось — придет машинист и прогонит его, а сейчас ему больше всего на свете хотелось ехать с путейцами, с этим высоким, светловолосым парнем, который, как только электровоз набрал ход, встал, и ветер сразу распахнул его черный, потертый на работе пиджак, вздыбил длинные, красивые волосы, а парень крепко держался на качающейся, гремящей платформе, и все глядели на него, одобрительно улыбаясь.

Лес по обеим сторонам пути был неподвижен, и Ваня мог разглядеть каждое дерево и тропинку. На повороте электровоз накренился, ветер сдул с платформы каменистую пыль, она больно хлопнулась Ивану в лицо, но он засмеялся довольно, а светловолосый остался стоять, только повернулся к электровозу спиной, и мальчик видел его всего — улыбающегося. Путеец перестал щуриться, глаза, большие, синие с опаленными ресницами, стали глубокими. Мальчик вспомнил отца с тревогой и тоже решил встать, но ветер упруго толкнул в грудь, не дал подняться. Платформу замотало, и Ваня опасливо ухватился за невысокий темно-коричневый борт. С самой близкой к дороге березы взлетела сорока и, без умолку, запаленно крича, полетела в глубину леса.

Поезд мчался с ревом и грохотом, и все было не так, как Иван много раз видел из электрички. Сосны стали суровей и выше, березы белее, трава зеленее, воздух пах первым снегом и еще чем-то дурманяще терпким. «Так пахнет земля», — вспомнил Иван. А впереди открывался простор, лес кончился, электровоз шел под уклон.

Иван еще раз попробовал встать, но ветер снова посадил его коротким, сильным толчком.

— А-ха-ха-ха! — во весь голос рассмеялся светловолосый путеец, и многие на платформе сочувственно поглядели на мальчика.

Сначала Иван обиделся так, что слезы выступили, но он сделал вид, что в этом виноват ветер. Мальчик крепко зажмурился, слезы выкатились, исчезли, а когда он открыл глаза, никто больше не смотрел на него, и он подумал, что рабочие взяли его с собой, потому что у него батя — железнодорожник. И не надо подавать вида, что обиделся. Надо встать, чтобы они видели. «Батя, — подумал Иван, — где-то хлопочет на станции, не знает, что я возвращаюсь».

Обида прошла. Ему нравилось, что никто больше не обращает на него внимания, и он снова думал, как хорошо тут на грохочущей, ровно раскачивающейся платформе.

Когда он поднялся, вся долина открылась ему, а озера, которые он из окна электрички никогда не мог хорошо разглядеть, блеснули, как большие, белые крылья. Взметая кнуты, пастухи собирали напоенный табун лошадей, отчаянно-весело купались мальчишки, узкой тропинкой с длинной удочкой спускался к озеру рыболов, а еще дальше, на малом увале, выкликая из воды сына, стояла женщина в белом платье. Старой пыльной дорогой в лежащий светлым полукольцом город спешили грузовики.

Электровоз вырвался из-за двух озер. Радуясь возвращению, машинист нажал на гудок. Чистый, высокий, могучий звук поплыл над долиной. Иван стоял на дрожащей, перекатывающейся под ногами платформе, откинув лобастую голову, узкоплечий, с растопыренными руками, и, задыхаясь от рвущего ноздри степного, вольного воздуха, смотрел на лес, на озера, на уходящий за увал табун лошадей.

Недалеко от школы, в Восточном парке, за бурым от паровозной копоти столом сидит в дежурке отец, внося в журнал недоступные моему уму цифры. По рации говорят, что прибывает скорый поезд «Новосибирск — Одесса». Отец включает микрофон, и его голос озабоченно мечется над путями, поднимает вагонников. Не закончив разговора, те идут смотреть — все ли в порядке; и настороженный перестук их молоточков хорошо действует на сидящих в вагоне людей: они видят вокзал, школу, не зная, что я мечтаю уехать с ними, но для меня нет места даже в общем вагоне. Начался учебный год, а с учебой мне не везет. Громыхание тяжелых, с лесом и углем, составов, легкий бег электричек не мешает учиться всем, кроме меня. Я сижу за последней партой, наблюдаю жизнь станции, а в форточку доносится кочевой посвист — из соседних, казахстанских степей налетел ветер. Отцу тем временем говорят, что с вагонами ничего не случилось. Он довольно тянет: «Понятно-о», — и новый его приказ уносится в холод, а в дежурке тепло, на столе в законном месте фуражка.

Путейский с длинной рукояткой молоточек был главной моей дошкольной игрушкой. Я сбивал им сосульки, и они лопались, как сигнальные ракеты в небе, помогая ручейкам, рубил лед — это было время, когда мы пускали кораблики. Маленькие, хлопотливые дети железнодорожников, пока солнце не сядет, мы бегали по двору, нечаянно рвали кирзовыми сапогами толь на сараях, а потом, затихая, предавались разговорам.

Чаще всего мы играли на паровозном кладбище. Баженов был машинистом, а я пробовал колеса прикованных паровозов, и где бы я молоточком ни ударил по колесу — везде было хорошо и звонко.

В окно мне виден хвостовой вагон уходящего поезда — люди едут к теплому морю. Не раз мы с мамой смотрели железнодорожную карту, и я знаю, что поезд минует Уральские горы. Они видятся мне утонувшими в тумане, предутренние и безлюдные.

Зовущий гудок электровоза ворвался в класс и пропал в коридоре, а я вздыхаю и, отставший от диктанта, ниже опускаю голову, ожидая, когда можно будет заглянуть к соседу в тетрадь. Баженов сосредоточенно щурит глаза и, похоже, не дышит — он любит диктанты, — а я, когда контрольные, просыпаюсь засветло, долго лежу в постели, гляжу, как утренний свет бьется сквозь шторы, и размышляю, как бы не ходить в школу…

До конца урока еще двадцать минут, и я пытаюсь разглядеть книгу, из которой Валентина Петровна читает диктант, но учителя умеют держать книги для контрольных работ: никогда не увидишь их названия. Да и попробуй узнай, какой на диктанте прочитают текст: о школьной линейке, как сегодня, или о походе Ермака в Сибирь. (Его казаки бывали на нашей реке Тоболе — это рассказывал нам учитель истории Георгий Романович.)

Раньше, до своей болезни, бодро и молодо входя в класс, Георгий Романович мог зорко оглядеть нас, мальчишек, и неожиданно громко сказать; «Разве так стоят будущие солдаты!?» Мы, переминаясь, оправляли школьные гимнастерки, а он, шагая между рядами, командовал: «Пятки вместе, носки врозь! Гляди веселей!» Пацаны тянулись молодцевато, потому что походить на солдат было заветным желанием. Мы родились через пять лет после окончания войны, но играли в войну в настоящих касках: их еще переплавляли на наших сибирских заводах.

А неделю назад Георгий Романович сказал: «Соберемся в свободный день у реки». Мы сели в автобус и доехали до прибрежной улицы. Тобол — река на просторе. Он неторопливо течет среди полей и перелесков. В его песчаных берегах любят селиться ласточки, потому что над рекой высокое небо и чистый воздух.

Ветер студил разгоряченные лица. Георгий Романович вел нас берегом против течения. Я глядел в его сильную спину, когда он оборачивался, видел незагорелый лоб, карие с острыми зрачками глаза и думал: так во время войны берегом неизвестной мне реки он вел солдат. Впереди громыхало. Уже отпадали звезды, и деревья стояли голые на ветру, а вода в реке была темной и без тепла.

Георгий Романович говорил, что наш город в семнадцатом веке начал крестьянин Тимофей Невежин. Мы, как за туманом, видели кряжистых мужиков, валящих лес у Тобола. Топоры смачно впивались в стволы. Деревья падали грозно, а верхушки сосен были, как боевые шлемы. Городище окружили бревенчатым тыном и в поле без ружья не ходили. Землю пахали с боевым топором на пояске. По ночам выли на полную луну волки, плескались в реке метровые щуки, студено мерцали звезды.