— Что, фашист? Бей!

Человек в черном пальто отступил на шаг.

— Фашист! — задохнулась Елена.

— Ну ты, того… — с опаской проговорил он, оглянулся и, спрятав железку в рукав, побежал.

Не став смотреть ему вслед, Елена без сил прислонилась к перилам мостка. Впереди нее в свете станционных прожекторов клубились, похожие на взрывы, госпитальные тополя.

— Ты бы, паря, еще через полгода приехал. Для старика полгода не видеться — целая жизнь. Я каждую минуту могу помереть, — громко и раздраженно говорил старик, сидя на крыльце, и все норовил глядеть в глаза, а Петр растерянно отводил их.

— Ну да! Вы ж охотник, крепкий еще мужик.

— Ты военнообязанный? — продолжал сердиться Заворин.

— А как же? — удивился вопросу Петр. — Мне весной в армию, а пока учусь.

— На кого?

— На библиотекаря.

— Чего? — удивился старик.

— На библиотекаря, — негромко повторил Петр. — Что, не нравится?

— Удивительно как-то.

— А чего удивительного? Избачом в деревне буду работать.

— Изба-чо-о-ом? — что-то вспомнив, на этот раз уважительно протянул старик. — Так бы сразу и сказал, что избачом, а то библиотекарем. Тьфу! — плюнул старик. — Прошлым летом работала у нас в клубе одна библиотекарша-финтифлюшка, через две недели убегла. Культуры, говорит, у нас никакой, а для чо ее к нам поставили, как не культуру двигать. Крестьянин я вечный. А она к нам без уважения… Так бы сразу и сказал, что избачом, я бы тебе уважение оказал, а то, чертов кум, явился — не запылился, кто таков? Память отшибло. У меня вообще, как в двадцатом году на польском фронте взрывом вышибло из седла, с памятью бывает наперекосяк. Помню, встал с земли, трясет всего и глаза в разные стороны. С тех пор, как разволнуюсь, так чувствую — начинаю косить, а может, кажется, но лучше меня в деревне стрелка нет. Глухарей бью — я тебе дам… «Повело старика», — с легкой ухмылкой подумал Петр, а Заворин, с тихим смирением поглядев на него, сказал:

— Может, слетаешь письмецо бросишь?

— Можно, — с неловкой готовностью согласился Петр и поднялся с крыльца.

— Я насчет леса защиту ищу! — крикнул ему вслед Заворин.

Дом Иннокентия Кузьмича Заворина был на окраине. Вдоль крепкого плетня ходили куры, расхаживал и косился на редких прохожих петух с подкрашенным для приметы хвостом. Из ворот соседнего дома, толкая перед собой коляску, появилась одетая в черную телогрейку старушка, рядом, держась за палец ее правой руки, семенил в серой кроличьей шубке полуторагодовалый малыш. Позади них шли в одинаковых красных пальто две девчушки-близняшки. Синеглазые, синие ленты в косичках. Одна лукаво корила:

— Я ведь есть хочу!

Приветливо глядя на Петра, бабуся остановилась и ответила ей:

— Ничо, не замрешь! — И взяла малыша на руки — хотела усадить в коляску. Тот недовольно и протяжно, на одной ноте, заплакал.

— От ведь. — Старушка смешливо взглянула на Петра. — Мужик от он, парень хорошай. Своими хочет идти, — и продолжила: — Здравствуйте вам. Издалека ли, чо ли?

— Из города. — Петр суховато кивнул.

— Так к кому? — полюбопытствовала старуха.

— К Заворину.

— К шелопуту, к браконьеру этому?! Хорошай человек! — Она оборвала разговор и снова весело пошла по улице, а девчонки, как подрастающие гусята, потянулись за ней.

— Странные все какие-то, — недоуменно пожал плечами Петр.

Скоро они с Завориным сидели друг против друга за кухонным недавно поскобленным старухой столом и беседовали. Поначалу Заворин обиделся, что гость отказался выпить за продолжение знакомства: плодово-ягодное после первого глотка застряло в горле Петра, и он наотрез отказался. Чуть не получился скандал, но отходчивый старик скоро позабыл обиду, и разговор вошел в нужное русло.

— Так я повторяюсь, — доверительно говорил Заворин, — выбило меня взрывной волной из седла, и я на время сделался инвалидом, но стрелок оставался хоть куда… Никому было за мной не угнаться. Значит, написал я письмо, чтобы мне повысили пенсию, как раненному еще в борьбе с белополяками. Жду ответа. А я тогда подрядился пасти. Пасу за озером. Приезжает на мотоцикле сынок единственный — проведать. Сидим у костра. Он баит: «Папаня, вам письмо из Москвы». Я как вскинусь: «Так давай его сюда!» А он: «Дак я его дома забыл». Вот, дорогой товарищ, рожай таких дураков!

— Ну и как, добавили к пенсии? — без интереса, из вежливости спросил Охохонин.

— Добавили, — коротко ответил старик и перевел разговор: — А еще я с детства любил лошадей! Помню… «Эскадрон! — командир трубит. — Пики в руку, шашки наголо! Рысью! Марш-марш!» И, благословясь… Да… — Старик Заворин с каким-то странным удивлением и любопытством поглядел на свою дочерна загорелую правую еще крепкую, костистую руку.

— А вы, говорят, браконьер? — из озорства, решив посмотреть, как среагирует Иннокентий Кузьмич, выпалил Петр, и его краснощекое еще по-мальчишески круглое лицо оживилось.

— Кто говорит? Поди, соседка моя? — Старик сумрачно кивнул в сторону кухонного окна. — Не понимает… Зверя надобно бить, потому как он болеет, когда его много… Например, зайцев… Заражают друг друга.

— А я по глазам вижу, вы отчаянный браконьер, и никто на вас управу не может найти!

— Я лес знаю, — вдруг развеселился Заворин. — Никто за мной не угонится. — А потом насторожился: — Что ты, студент, все одно талдычишь: браконьер да браконьер! Какой я тебе браконьер?!

— Иннокентий Кузьмич, — решил сразу взять быка за рога Охохонин. — Я хочу своей девушке подарок на день рождения сделать. Мех лисий на шапку сварганить. Иннокентий Кузьмич, посодействуйте. Вы же мировой человек. Я это еще тогда, на вокзале, понял. Вы же — хозяин леса. — Выражение лица Петра изменилось: из спокойно-снисходительного стало скорбно-просящим. Старику Заворину это понравилось и, для вида строго задумавшись, он сдержанно согласился, но, лукаво усмехнувшись, предупредил, что дело это серьезное, даже опасное… Что, если охотинспекторы встренут?

— Вы не так поняли… У меня охотничий билет есть. — Петр торопливо зашарил в нагрудном кармане куртки. — Просто опыта никакого…

— С собакой пойдем, есть у меня, на заимке у внука держу. Ох, хорош кобелек! Два раза уже пытались украсть, потому и держу подальше от людских глаз. Лучший мой друг!

Давно спалившие цвет, немного косящие глаза Заворина увлажнились. Опершись подбородком на руку, в серой косоворотке, он сидел напротив Петра размягченный, с тоскливым лицом, широкие ноздри крупного, горбатого, когда-то перебитого носа возбужденно подрагивали.

«О чем он задумался? Будто с неба на землю глядит», — думал Петр Охохонин и с юношеской безжалостностью представил, что старика когда-нибудь понесут на деревенский погост: грязно-серые облака будут цепляться за лес, и журавли в небе прокричат Заворину последнюю песню.

Полгода назад Петр ехал к другу в деревню на выходные. На библиотечном отделении среди девчонок они с ним держались, как земляки за тридевять земель от родного дома. Мишка, отпросившись, уехал в пятницу, звал и Петра посидеть вечером у печи, поесть горячего деревенского хлеба, но Петр отказался, а в субботу после занятий, идя через виадук, увидя внизу грохочущий пассажирский состав, вдруг вспомнил теплый, ласковый вкус домашнего хлеба и, позвонив домой, сказал, что едет в деревню. Дожидаясь автобуса, он час просидел на автовокзале. Заворин тогда сам подошел спросить, сколько времени, хотя на стене красовались круглые, большие часы. По ним Петр и отвечал старику, который сильно скучал среди незнакомых людей. Петр не удивился его открытости: старик был в том возрасте, когда вся земля — родина. Весь час, пока говорили, Петр глядел на Заворина, удивляясь: неужели тридцать лет назад этот невысокий, щуплый, голубоглазый дедушка во главе взвода бежал в Берлине от дома к дому, кидал в окна гранаты и кричал бойцам, чтобы они не входили в двери, а врывались бы в немецкие дома-крепости через окна, так как двери гитлеровцы часто минировали. «Лимонки в окна, ребята, и следом», — рассказывал шепотком зачарованно глядящему на него парню Заворин, всматриваясь в толпу, словно искал побывавших с ним на войне.