Бабушка сердито скрылась в дверях, а Иван подумал: «Это правда. Дед был и плотник, и жестянщик, и электромонтер, и каменщик — все умел. За свою жизнь он побывал на разных работах, а потом, незадолго до смерти, любил сидеть здесь на крыльце, глядеть за старицу». Иван вспомнил: дед любил ласкать рукой деревья и листья, давал себя жалить пчелам, подолгу глядел, как выводят птенцов скворцы. Ему нравилось превращение облаков в леса и реки с безлюдными берегами. Дед узнавал места, которые когда-то любил, но забыл. Иван часто видел, как, сидя на крыльце в пимах и тяжелом пальто, дед встречает и провожает день.

Иван Челядин лег на теплое еще крыльцо и сразу нашел в небе звезды Большой Медведицы. Они светились по-зимнему — недоступно и ярко. Иван подумал, что до того, как служители накинули на медведя арканы, он мог выскочить наперед, закрыть медведя собой и крикнуть всем, чтобы они оставили медведя в покое! Никуда ему, бедняге, не деться, пусть немного походит, и вообще, видите — невмоготу ему, так отпустите зверя где-нибудь в глухомани, отпустите в Сибири, он в жизни никого не обидел, просто не поддавался, а есть звери, которым все равно где быть, а медведи, волки — им в клетке не жизнь, потому что вольные.

И так стыдно стало перед всеми, кто знал его: перед дедом, перед Георгием Романовичем; мать с отцом простили бы, а Георгий Романович, наверное, не простил бы. Уже давно, много лет, он живет в городе Горьком у дочери, тоже учительницы. Иван вдруг сильно затосковал по нему и подумал: «Живой Георгий Романович или нет? Вот затерялся дорогой человек, я помню и люблю его; а когда он уехал в Горький, меня не было. Я вернулся из Краснодара, а его нет, и такая стала кругом пустота. Помню, пришел к деду, мы с ним сидели на теплом крыльце, молча смотрели за старицу. Дед все больше молчал, а когда он умер, я тоже молчал. Когда его собрались выносить и четверо шагнули к нему, я выскочил из дома, на огород побежал и зарыдал там навзрыд». Он ясно вспомнил тот день и подумал, что завтра надо идти на стройку, договориться насчет работы, еще месяц есть. Иван ясно представил, как он потом идет на вокзал, покупает билет до Горького, едет в поезде, в адресном столе легко узнает, где живет Георгий Романович… Светлый, чистый подъезд, лестница, дверь с медной табличкой, звонок, еле слышны за дверью шаги. Как сердце бьется! Шаги ближе, ближе, дверь открывается…

— Здравствуйте, Георгий Романович!

Семнадцатого марта, в день рождения брата, не вернувшегося с войны, Елена, тридцатипятилетняя замужняя женщина, видела во сне, как в изодранной шинели, с ручным пулеметом на правом плече он идет по лесу среди похожих на него усталых людей.

Сон был ясным, она хорошо разглядела брата, но весь рабочий день, сидя за сложным чертежом, Елена гнала воспоминание об этом сне, но опять видела перед собой сгорбленные, натруженные спины бойцов, цепью лежащих в корявых, редких кустах. За командиром, очень худым, высоким, который крикнул что-то, сразу поднялся Шура; не открывая огня, следом бросились остальные. От безлюдных, с выбитыми стеклами, после дождя темно-серых домов ударили немецкие пулеметы, Шура ответил им длинной, горячей очередью. «Вперед!» — кричал командир. Потом, невысоко вздыбив землю, что-то оглушительно хлопнуло. Шуру подняло, и он вроде как полетел, умирающий…

Цепенея от страха и наваливающейся на сердце боли, Елена, всхлипнув, закрыла лицо рукой, а сидящие напротив девушки посмотрели на нее с удивлением:

— Вам что, нехорошо?

— Нет. Все в порядке. — Она опустила руку с привычно зажатым в пальцах рейсфедером, и все чертежницы в маленькой, на пять рабочих столов, комнате увидели в ее глазах выражение долго не отпускающей боли.

Елена с нервным румянцем на щеках сидела, выпрямившись, глядя на неоконченный чертеж, и думала, что сегодня брату бы исполнилось тридцать девять лет и отец с матерью уже ждут ее. На столе в деревянной рамочке перед ними фотография Шуры: коротко стриженный, босоногий, он сидит на крыльце, в правой руке у него сапожная щетка, а на левую надет еще невычищенный сапог; на загорелом, чуть скуластом лице улыбка, по-утреннему спокойная. «Куда он собирался тогда? Не помню. — Она указательными пальцами потерла виски. — Какой страшный сон был про тебя Шура!» Вернись Шурка с войны, она бы сказала ему: «Идем к нам на завод, будем вместе на работу ходить».

На заводе Елена работала с пятнадцати лет, с тех пор, как в ее школу в 1942 году пришел мужчина в полувоенном, армейского цвета костюме и сказал семиклассникам: «Кто хочет помогать фронту?» Елена попала тогда в сборочный цех — бывший склад, посреди которого, одна на весь цех, топилась печка-буржуйка. Вдоль стен — она хорошо помнила — стояли длинные столы, на которых собирали гранаты, а все остальное занимали станки. Ее за несколько дней научили штамповать корпуса для гранат. Чтобы свободно доставать ручку станка, Лене, ростом небольшой, пришлось подставлять под ноги деревянный ящик; справа от нее в других ящиках, побольше, лежали заготовки гранатных корпусов, неотогнутые края которых надо было загибать на станке. Норму Лена перевыполняла, и никто в цехе не удивлялся, что пятнадцатилетняя девочка так хорошо работает: все знали, что у нее три брата на фронте и один из них пропал без вести в октябре 1941 года.

Когда она вышла из проходной, началась снежная кутерьма. Еще дотемна Елена видела из окна, как на северной стороне толпились черные, набирающие силу тучи, и самые близкие из них, как неповоротливые большие птицы, поворачивали на город.

Через сквер из высоких, прямых тополей она вышла на улицу, увидела в темноте квадратно-черную башню элеватора, на которой горели красные, похожие на самолетные сигналы, огни и подумала: «Натерпелся Шура от самолетов», — и представила его стоящим в окопе: перед ним на бруствере лежала винтовка, и, опаленный зноем до черноты, взмокший от пота, с грязными потеками на скуластом лице, Шура смотрел туда, откуда близился таинственно гудящий, то наступающий, то отступающий, режущий облака звук; потом все закрыла взрывами поднятая в небо земля, и она уже не могла представить, каким в эти страшно томительные минуты был ее брат…

Мысли о нем не оставляли Елену с той минуты, как ее разбудил страх за него. Она не успела увидеть во сне — упал он после взрыва на землю или нет; и опять, как и весь день, она гнала от себя этот страшный, нелепый сон: ведь в детстве ей казалось, что Шура будет всегда.

Она спешила к матери, зная, что в печи будет гореть огонь, мама вспомнит, каким Шура уходил в армию чернобровым, смуглым красавцем, и расплачется. А Елена часто вспоминала брата мальчишкой, одиноко из темноты смотрящим с улицы в кухонное окно. Его светло-карие глаза были широко, чтобы слезы не пролились, открыты, полные губы не дрожали, он крепко сжимал их… За спиной Шуры была такая же, как сейчас, похожая на мартовскую непогода; и, глядя в его испуганные, затемненные тоской глаза, она, восьмилетняя, рыдала, а гостившая в доме богатая тетка с тринадцатилетним сыном напирала, что пятьдесят рублей из ее сумочки взял именно Шура, и тогда Лена закричала: «Это ваш Колька украл! Он нас с Шуркой в буфет водил, мы там чай пили с конфетами, и он говорил: «Мне денег много дают. Я вас угощаю, а вы про то моей мамке не говорите!»

Теперь Елена была матерью и знала, что пережил отец, выгнав оговоренного теткой сына. Тетка везде чувствовала себя как дома и всех учила, как жить. Озябшего и голодного Шурку отец сразу вернул в дом, а Кольку, смущенно причитая, тетка выпорола ремнем.

Елена шла между не похожих друг на друга домов, ветки тополей и берез постегивали зажженные фонари, а все, что было дальше верхушек деревьев, было невидимым; и она опять ясно вспомнила брата, смотрящим на нее через оконное стекло.

С приездом тетки в доме тогда что-то сломалось, все стали держаться отдельно, каждый в своем углу, не собираясь по вечерам на долго не остывающем после солнца крыльце. Теперь Елена понимала, что это был молчаливый протест против тетки, и помнила, как проснулась с радостным ощущением, что в доме нет больше чужих людей…