Держа в памяти заледеневшие окна вагона и руки проводника, не пускающие Веру из поезда, и ее плачущий крик: «Не забывай!», Иван постучал в дверь санатория. За спиной кто-то живой прыгнул с высоты. Он вздрогнул и обернулся — это с поля прорвался ветер и сбил с дерева снег. Потом ветер ткнулся в темные окна — они ответили перезвоном. Здание санатория больше не походило на отваленный от скалы валун, Иван чувствовал: там есть живая душа — и стал бить в дверь кулаком. Окна не зажигались.

— Откройте! — закричал он. — Ну откройте же!

И знакомый пожилой голос спросил:

— Чего вам? Чего шум поднял?

Иван крикнул:

— Марья Васильевна! Это я, Челядин!

Приоткрыв дверь, не снимая цепочку, Мария Васильевна спросила:

— Ты как здесь? — Иван увидел, что узкие, теряющие цвет глаза глядят недовольно и заспанно.

— Переночевать бы мне…

— Начальства никого нет, — с раздражением ответила нянечка.

Чувствуя, как на скулах натянулась кожа, судорожно глотнув, Иван с обидой сказал:

— Тогда извините.

Дверь захлопнулась и снова, уже со снятой цепочкой, открылась. Нянечка громко спросила:

— А Вера твоя где?

— Вчера еще проводил.

— Заходи. Снег отряхни. — Она с трудом наклонилась, пошарила за дверью и подала ощипанный веник.

Иван чистил от снега ботинки и думал: «Конечно, кто я ей? Отдыхающий… бывший».

Нянечка, стоя на сквозняке, назидательно говорила:

— Задники не почистил. Мокро разведешь. Да резче сбивай!

Войдя в освещенный коридор, Иван потопал ногами. На чистой красной дорожке остались слетевшие с ботинок льдинки, и он заметил, как недовольно поморщилась нянечка.

— И куда же тебя девать? — сказала она и повела его в раздевалку.

— Голодный? — суховато спросила.

— Нет. Мне переночевать только.

— Переночевать только, — передразнила нянечка. — На дворе девятый час вечера. Где заночуешь?

— В своей палате, — ответил Иван.

Отойдя ото сна, нянечка уже без раздражения говорила:

— Значит, вернулся?

Не отвечая, Иван открыл дверь в раздевалку. Здесь, в этой комнатке, вернувшись с вечерней прогулки, он впервые увидел Веру. Болезненно-вяло, чувствуя тяжесть в руках, он тогда неловко снимал полушубок, как вдруг, прижимая к груди дубленую шубу, легонько толкнув его, вбежала в раздевалку девчонка в синем клетчатом платье…

Нянечка, заглянув в раздевальную, спросила:

— Уснул? Электричество переводишь.

Иван улыбнулся.

— Не надо сердиться. Сегодня Новый год.

И нянечка потушила за ним свет.

Палата Ивана окном выходила на лес. Опять падал снег. За лесом подал голос электровоз. Тишина была, как в тот день, когда он слег от простуды. Вера вошла в палату неслышно. Иван вспомнил, как взял ее за руку и попросил сесть на кровать. Она сидела, прикрывая коленки синим коротким платьем, но стоило ей шевельнуться, платье вновь задиралось, и она закрыла коленки руками. За окном с елки на елку, сбрасывая с веток снег, прыгала белка. На душе было хорошо, и он чувствовал, что скоро поправится.

Войдя в палату, нянечка с порога заговорила:

— В темноте, при свете — все сам не свой. Постельное белье тебе принесла. Отдыхай.

— Я передумал. Ночевать буду на втором этаже. — Иван взял стопку белья, и нянечка пошла досыпать прерванный сон, а он по неширокой скрипучей лестнице поднялся в комнату номер двадцать четыре.

Узкая деревянная кровать Веры тоже стояла у окна. Четыре койки с одноцветными одеялами казались давно оставленными. Заходить к девчонкам не разрешалось, и в гостях у Веры за смену он побывал всего один раз. Они сидели за столиком, и он рассказывал, как прошедшим летом, после девятого класса, работал в гидрологической экспедиции. Подперев голову кулачком, Вера задавала вопросы: какого цвета вода в Иртыше, какие люди живут по его берегам…

В Казахстане Иван рубил теодолитчикам просеки, таскал грузы. Иногда греб на веслах — надо было на большом участке промерить эхолотом глубину Иртыша. Как-то в конце рабочего дня Иван стал задыхаться: лодку уже выносило из створа. С отчаянной руганью, привстав с сиденья, он налег на весла и сумел выправить лодку. До следующего, в двадцати метрах, створа, он волок ее за собой на цепи; на быстрине играли мальки, а он черпал воду горячей ладонью, пил и не мог напиться.

Потом Иван рассказал Вере, как однажды дед привез из леса раненного дробью филина. Его вытряхнули из мешка и унесли в сарайку. Но скоро, услыхав громкие голоса у ворот, все, кто был в доме, выскочили во двор. На высоком дощатом заборе окаменело сидел филин, а прохожие стояли завороженно.

Иван вспоминал для Веры, как мохнатый, широкогрудый пес Боб дружелюбно позволял ему, трехлетнему, садиться к себе на спину, а зимой, запряженный в санки, весело катал его за старицей. У Ивана была фотография: они с Бобом сидят на прогретой солнцем земле, а бабушка рассыпает курицам корм.

Дед учил Ваню рыбачить. Бабушка открывала ворота, и они на мотоцикле уносились со двора. Деду было под семьдесят, но с техникой он справлялся, а в лесу и на речке был своим человеком. Восьмикратный бинокль и умение деда маскироваться открыли Ивану, что ласка может отбиться от болотного луня, а жаворонок поет о том, что видит кругом.

Однажды они с дедом привезли на озеро покатать на резиновой лодке маму: после ушиба позвоночника она долго не выходила на улицу. Пока приводили в порядок лодку, ветер надул тучи. Иван все же решил спустить на воду лодку, но ударом волны ее вышибло на прибрежные камни. Дождь сыпанул сразу. Они с дедом кинулись собираться к отъезду, а мама, полулежа в мотоциклетной люльке, смотрела на взлохмаченные облака, дождь бил ее по рукам и в устремленное к небу лицо, но она радостно улыбалась.

Иван посидел за столиком. Решив застелить кровать, поправил матрац. Коротко вспыхнуло зеркальце — круглое, маленькое. Оставленное неизвестной девушке, оно досталось Ивану. Вера говорила, что в пионерском лагере, где она отдыхала раньше, было принято оставлять подарок следующей смене, и она, девятиклассница, не забыла детский обычай. Иван подышал на зеркальце…

Застелив постель, он погасил свет. Сильный снежный ветер бился в окно. На потолке и в оконном проеме мелькали тени от близких веток: сумрачно отмахивались от снега ели, сосны принимали его, а оголенные березы растревоженно бились. С восточной стороны узкой полосой дом окружал смешанный лес. Ветер редко пробирался к санаторию с колхозного поля, но стоило человеку к ночи выйти из леса, как он бил так, что срывалось дыхание. Прогулки Ивана и Веры обычно кончались у поля.

Вера пряталась за спину Ивана, и они уходили от ветра. В хорошую же погоду на западной окраине леса они иногда смотрели, как уходит солнце и в ранних сумерках загораются светлячки близкого за полем села. В конце декабря, ближе к вечеру, они пошли до него пешком. Солнце рвалось сквозь полные снега тучи, поземка была рассыпной. Вера, чтобы не оступиться, держалась за его руку. Беспокоясь, не замерзла ли она, Иван сказал, что ей нельзя простужаться, а Вера посмотрела на него с удивлением — в санатории не было принято говорить о болезнях. Спохватившись, Иван выпалил, что в селе живут знакомые из санатория дворничихи.

— А я и не знала, — с улыбкой сказала Вера, — что ты им помогаешь.

— Просто я очень рано встаю, а женщины уже чистят снег. Иногда помогаю…

— Где они были во время войны? — Если речь заходила о взрослых людях, Вера часто задавала этот вопрос.

— Землю пахали.

Они шли по стылой земле, и Ваня говорил, что из Челядиных на фронте погибли трое. В память о старшем его и назвали Ваней. Говорили, что он на него похож: русоголовые оба и нос прямой, и улыбка одинаковая — челядинская, от которой морщинки разбегаются по лицу.

— Они сражались в пехоте? — спросила Вера.

— Сергей — в пехоте, а Иван — в танковых. В 1942 году к бабушке заехал после госпиталя офицер и рассказал, что его колонну на марше накрыли «юнкерсы» и наши легкие танки сгорели, как свечки. После этого разговора бабушка заболела. Спать не могла, говорила: «Закрою глаза, и сразу незнакомый лес… Кто-то выходит из чащи, а это Ванечка — военная одежда на нем разорвана, побитый на лицо, темный. В руке танкистская шапка. Кивает стриженой головой, улыбается. Я к нему кинуться хочу, и не могу — ноги отнялись…» Она уверена, когда сын в танке горел, то звал ее.