— Воюют, — грустно вздохнула нянечка.

— Воюют, — ответил Иван.

…Юноши и девушки в светлых рубашках и брюках строили баррикады, опрокидывали машины. В небе опять висел вертолет, и солдаты в маскировочных одеждах в тумане слезоточивых газов рысцой бежали в атаку на баррикаду.

Потом на экране снова шел бой. Среди больших наваленных друг на друга камней двое юношей, спотыкаясь и сгибаясь от тяжести, тащили носилки с раненым партизаном, а тот закрывал лицо согнутым локтем.

— Мальчишки совсем, — говорила нянечка. — Тяжело им. Куда они его? Камни кругом.

— В госпиталь несут, — вслух подумал Иван.

— В нашем санатории в войну хороший госпиталь был, — посмотрев себе на руки, сказала нянечка и, нахмурив брови, достала из хозяйственной сумки, прислоненной к ножке стола, связку баранок. — Давайте, ребята, чай пить. Новый год за окном. Вот-вот постучится.

Иван с Надей поднялись и, не глядя друг на друга, как незнакомые, сели к журнальному столику.

— Ты, Иван, родом откуда? — наливая заварку в стакан, спросила нянечка.

— Из Сибири.

— Ну? — Глаза нянечки радостно оживились. — Да не похож ты на сибиряка!

— Почему? — смутился Иван.

— Да росту ты невысокого.

— Дак я из тех мест, где Сибирь начало берет. Это дальше, за нами крупный народ.

— Ох, парень! — горделиво сказала нянечка. — Повидала я сибиряков, когда их в сорок первом году под Москву везли. Росту все двухметрового, в белых полушубках, валенки до половины кожей обшиты, варежки специальные, чтобы стрелять, с тремя пальцами, шапки на голове — ладный, красивый народ…

— Марья Васильевна, — перебила старушку девушка. — Вы нам расскажите про госпиталь.

— А что рассказывать? Чего старое ворошить. Работали, да и все. Я за ранеными ходила.

— К вам в госпиталь, когда первых раненых привезли? — спросил Иван.

— Да как война началась, через две недели. Поезд пришел, отцепили для нас несколько вагонов, а состав дальше по России пошел. До войны в этом доме, как и теперь, санаторий был, но для военных. Я в нем и работала. Э, да что старую боль вспоминать! Все-таки Новый год. Лучше будем телевизор смотреть.

— Нет! Нет! Марья Васильевна! — взволнованно заговорила девушка. — Расскажите про госпиталь. Вы говорили, что санитарный поезд пришел через две недели после начала войны. Какие они были, наши солдаты?

— Что значит, какие? — удивленно переспросила нянечка.

— Ну, отступали ведь. Какие они были?

— Этого я не помню.

«А ведь она помнит», — подумал Иван.

— Работали все, — негромко сказала нянечка. — Я, например, разную работу вела. У меня на руках было несколько палат. Мыла ребят, которые сами не могли. У нас в подвале — там теперь склад, вы не знаете, — была вроде как баня. Многие, особенно молоденькие, помню, стеснялись, не хотели, чтобы мы, женщины, их обмывали, а я говорила: «Закрой глаза и думай, что ты дома у матери, а она тебя разным видала. А уж мы, как мама, постараемся тебя хорошо помыть». Какие пораненные были! Боже ты мой! Вынимали их из вагонов беспомощных. Самые-то первые наспех обработанные были, а какие и хорошо перевязанные — все зависело от человека, который перевязку делал. А один танкист, помню, — и Мария Васильевна заулыбалась, а потом засмеялась в кулак, и ее лицо неожиданно помолодело, — ну до чего забавный оказался. Сначала совсем ничего не говорил. Контуженный. Лежал немой да слабый после контузии три недели. Я ему обед принесла. У него как раз аппетит разыгрался. Тарелку он взял, а ложку в руке не удержал. Упала на пол. Он в сердцах как даст матерка и покраснел, да так, что вся палата захохотала. А мне радостно — человек ожил! Ох, и юморной был! Такой острослов оказался. Мы, нянечки, тоже лечили. Следили, чтобы везде была чистота. А как мы мыли полы! Ножами скоблили, горячей водой шпарили, чтобы заразы какой не осталось. Людей любили, старались для них.

— А как они, солдаты, в часть возвращались? — спросил Иван.

— Им все новое выдавали: гимнастерку, шинель, сапоги — все. Придут к нам, слов хороших наговорят, расцелуем их на прощание. Бывало и так: пройдет месяца три — и опять тот же солдат или офицер штопаться пришел. Вот какая судьба.

— После войны ни одного солдата, который у вас лежал, не встречали? — спросила Надя.

— Нет.

— А кого из раненых особенно помните?

— Многих, кажется, помню. А может, мне это только кажется… Ой, внизу, вроде, телефон звонит! Вы не слышите? Директор меня проверяет или дочка звонит… — Нянечка заторопилась на первый этаж.

— Спасибо вам, — сказала ей Надя.

— Да за что, милая?

— Просто. Спасибо и все.

— Всем спасибо, милая.

— Славная она, — сказала ей вслед девушка.

— Да, — согласился Иван.

— Давай поговорим. — Надя внимательно посмотрела ему в глаза.

— О чем?

— Обо всем. О нянечке, например.

— Почему о нянечке? Сегодня Новый год. Поговорим о будущем.

— Знаешь, мне повезло, что я узнала обо всем сейчас, в начале смены. Я буду думать, как тут жили и выздоравливали раненые…

— Слушай, — решился спросить Иван. — Нянечка сказала, что мы с тобой были в одной смене. Почему я ни разу не видел тебя?

— Ты и не мог меня видеть. Первую неделю, когда все еще только осматривались, я простудилась и весь месяц была в изоляторе.

— Вот как, — посочувствовал Иван. — Теперь эти пропущенные по болезни недели ты будешь жить в санатории?

— Да.

— Понятно. Надо же, как не повезло тебе. Знаешь, я тоже лежал в больнице, не раз…

— Знаю. Мы же не на турбазе, а в санатории. Тут здоровых не держат. Но больше не будем говорить об этом. С Новым годом тебя!

— И тебя, Надя!

В люстре по-прежнему горела одна лампа. Светился экран телевизора, диктор объявляла, что самодеятельный хор из Пинежья споет обрядовую песню.

— Надя, в Пинежье хочешь поехать? — спросил Иван.

— Очень хочу.

Ветер покряхтывал за окном. Пинежцы водили хороводы: старушки в крестьянских уборах и старики в белых, вышитых на груди рубахах и черных заправленных в сапоги штанах пели:

Потом три старика играли на дудках, и один, бородатый, с озорными глазами, еще молодцеватый, весело помаргивал, словно куда звал за собой.

— Этот старик на моего деда похож, — грустно сказал Иван.

— Он жив?

— Да.

— Счастливый. А у меня ни дедушек, ни бабушек. В Гродно под бомбежкой погибли.

— Знаешь, Надя, что если бы все, кто на войне погиб, замерз, утонул, сгорел, враз бы ожили. Куда бы они пошли?

— Сначала домой. К матерям, детям, женам.

Иван лежал головой к окну и думал о Вере. Синеглазая, светло-русая девочка в синем клетчатом платье неотступно стояла перед ним; никогда в жизни он не переживал такой необыкновенно сладкой тоски и одиночества, от которых хотелось заплакать. «Вот и Новый год, — думал он, — а праздника нет, потому что я без тебя, Вера, дорогая моя. Вот как случилось… Мне труднее, чем тебе, Вера, потому что я там, где мы были вдвоем…» И еще Иван с горечью думал, что он в своей жизни еще ничего не смог и, наверное, Вера через полгода забудет его… Здесь, в палате, сорок лет назад, может быть, на этом месте стояла не деревянная, как сейчас, а металлическая, с никелированными шишечками на спинках кровать, и на ней маялся от ран танкист ненамного старше его и в предсмертной тоске звал любимую девушку, а в эту минуту, пока он, Иван, в чистой постели мечтает о Вере, где-то его сверстники выносят из-под огня раненых. «А я, что могу я? Ходить на веслах, пилить дрова, ловить рыбу, разжечь костер в сырую погоду, плавать. А спасти человека, когда он тонет? Нет! Силенок не хватит. Как ни сопротивлялся болезни, она все же отбросила меня от здоровых людей. Я отстал. В детстве я так любил слушать радио. За несколько минут можно было побывать где угодно: люди говорили, смеялись, пели, играли на гитарах. Хлопанье паруса, шум океана, морзянка — за каждым движением был человек, который знал ремесла, жил, выздоравливал. Куда ни поверни ручку настройки — везде были люди, работники, а я не с ними. Все мимо меня. Внизу, на первом этаже, спит нянечка, тоже всю жизнь работница, которая поднимала израненных на ноги, и это было главной в ее жизни, самой нужной работой, и ей спокойно».