. - А машину на самом деле не дурно бы прихватить, - шепнул Емельян Ивану. - Начальник полиции раздобудет себе другую. Что ему стоит: у немцев машин много.

Они подошли к "эмке", стали осматривать ее, Глебов громко разговаривал по-немецки. Вздремнувший на переднем сиденье шофер поспешно выскочил из кабины, вытянулся в струнку. Глебов спросил, смешно коверкая русский язык:

- Чей есть машин? Кто ты есть? - И, не ожидая ответа шофера, вдруг, увидав в саду вооруженного винтовкой полицая, поспешно пробирающегося к дому, чтобы предупредить о "немцах" Акима Филипповича, закричал на него, наставив автомат: - Хальт!.. Цурюк! Партизан?..

Перепуганный полицай, очевидно знавший повадки своих чужестранных хозяев, бросил винтовку, покорно поднял руки, бормоча торопливо:

- Найн, найн… нет, не партизан я… Полицай…

- Ком, ком, - поманил его пальцем Глебов.

На шум вышел Аким Филиппович. В сапогах, в суконной цвета хаки гимнастерке, подпоясанной широким ремнем, он быстро направился навстречу Ивану и Емельяну и, радушно улыбаясь во все большое усатое лицо, сказал:

- Здравствуйте, господа офицеры! Чем могу служить?

Иван не сделал никакого движения, только смотрел на отца испытующе, а Емельян, стоявший впереди, не принял протянутой руки Акима Филипповича - он легко вошел в свою роль, - строго спросил, слегка "напуская акцент":

- Вы есть кто такой? Паспорт?

- Я, господин офицер, начальник местной полиции. Вот мои документы, пожалуйста.

И он действительно протянул удостоверение Глебову. Тот читал внимательно, поглядывая то на Акима Филипповича, то на его фотокарточку, и на строгом лице Емельяна были написаны подозрительность и недоверие.

В последний раз Аким Филиппович видел Емельяна четыре года назад и запомнил тогда шестнадцатилетнего щупленького паренька с большими небесно-синими мечтательными глазами и каштановым вихром волос. А теперь перед ним стоял строгий, даже суровый юноша в форме лейтенанта гитлеровской армии, холодно поглядывал на своего бывшего покровителя колючими ледяными, как осенняя туча, глазами, в которых, казалось, в самом деле сквозит ненависть и презрение. "Неужто не верят они мне и впрямь считают меня фашистским прислужником?" - пронзила тревожная мысль и до того напряженный мозг Акима Филипповича.

- Кто есть он? - строго кивнул Глебов на полицая, уже пришедшего в себя.

- Полицейский, господин лейтенант. Моя охрана.

- Хорошо, - бросил Глебов и снова стрельнул в полицая подозрительным коротким взглядом. - Кто есть в дом?

- Там дочь моя, - робко ответил Аким Филиппович, и на лбу его выступил холодный пот. В нем вдруг где-то появилось страшное навязчивое подозрение: а что, если перед ним совсем не Емельян Глебов, а настоящий немец? Но Иван - он стоял по-прежнему поодаль с видом довольно безразличным, не выказывая ни малейшего интереса к диалогу, который здесь происходил: он "не знал" русского языка и "не понимал", о чем тут речь идет, - Иван все-таки был настоящий, его родной сын - в этом не было никакого сомнения.

Глебов по-немецки позвал Федина, приказал ему взять винтовку полицая и оставаться у крыльца. И Акиму Филипповичу приказал - именно приказал, а не предложил - идти в дом. Сам пошел следом за ним, последним шел Иван.

Ни шофер, ни полицейский, наблюдавшие эту сцену, никак не могли заподозрить в этих троих немцах переодетых советских парней. Все было разыграно предельно естественно, как в хорошем драматическом театре, а очевидный успех "спектакля" воодушевлял и увлекал "актеров".

Аким Филиппович вдруг почувствовал, как подкашиваются его ноги и мелкая дрожь ударила по рукам, а лицо бросило в жар. Это было еще неведомое ему состояние, будто его вели на эшафот. Нервы его напряглись до предела и требовали немедленной разрядки. Он шел неуверенной тяжелой походкой и боялся, что не осилит этого пути - либо упадет, либо разрыдается; цеплялся за колонну крылечка, за дверную раму, и путь от порога до порога расстоянием в каких-нибудь четыре шага был равен стометровой полосе под пулеметным огнем неприятеля. Шедший сзади Емельян видел пунцово-багровую шею Акима Филипповича, розовые пылающие уши, видел, но по молодости своей не понимал состояния этого пожилого, когда-то физически крепкого, а теперь, пожалуй, рыхловатого и просто грузного человека. Он слишком увлекся игрой и своей ролью.

Ивана одолевали сомнения, реплика Жени - "служить у врагов - еще не значит работать на них", - в общем-то, не успокоила его, а, пожалуй, еще больше разжигала воображение и торопила быстрее все выяснить и кончить. Он внимательно наблюдал за поведением отца, за каждым его жестом и словом во время разговора с Емельяном и не мог сделать никаких выводов из этих наблюдений. Отец продолжал для него оставаться загадкой, и главный вопрос о нем по-прежнему был открыт.

Аким Филиппович дошел до стола, как доходят до последней черты, нащупал стол дрожащими руками, прислонился к нему телом, чтобы не упасть, и уже потом обернулся. Нет, он не бросился навстречу сыну, даже слова не вымолвил, только смотрел на них - Ивана и Емельяна, - одетых в форму немецких офицеров, с тихой грустью во влажных усталых глазах, с немым полувопросом, дрожащим под рыжими жесткими усами; смотрел и ждал, захлестнутый крутой волной сложных противоречивых чувств, неясных дум и трудных вопросов.

- А теперь здравствуйте, Аким Филиппович, - первым нарушил напряженную тишину Емельян и протянул руку. Он впервые назвал Титова-старшего по имени и отчеству, а не как прежде - "дядя Аким".

- Здравствуй… Емельян Прокопович, - вполголоса, через силу произнес Аким Филиппович и крепко стиснул своей большой рукой мелкую руку Емельяна. И это пожатие сказало им обоим то, что не могли сказать ни глаза, ни голос. Оба прильнули друг к другу, как родные, как старые верные товарищи, и тогда Аким Филиппович не сдержал слез: блеснули они в глазах скупо, по-мужски, сползли на щеку горячие и обожгли Емельяна.

Ивану стало как-то не по себе, что не он, сын, а его друг первым обнял отца. И тогда он без слов сразу размашисто обнял их обоих - Акима Филипповича и Емельяна - и прильнул своими губами к бритой, пахнущей табаком отцовской щеке. Со слезами волнения и радости наблюдала Женя за тремя мужчинами…

Прежде чем предложить гостям сесть, Аким Филиппович предусмотрительно заметил:

- Как бы, ребятки, мой полицай сюда невзначай не вошел. Не дай бог.

- Там наш товарищ. Не допустит, - успокоил его Емельян.

Аким Филиппович смотрел на Емельяна влажными восхищенными глазами и приговаривал:

- Вот ни в жисть не опознал бы. Ни за что… Больно худой ты, Мелька. Не болен, случайно?

- Здоров как бык, - ответил, смеясь, Емельян. - А худоба, должно быть, наследственная. Мелковата порода наша.

- Ну а теперь садитесь, потолкуем, - предложил Аким Филиппович, вытирая слезы, и сам опустился на табуретку. Бросил короткий взгляд на Женю, сказал: - А ты, дочка, пойди погуляй.

- А я тоже хочу… с вами, - решительно заявила Женя.

Аким Филиппович посмотрел на нее строго, нахмурился, сказал суровым басцом:

- У нас будет свой, мужской, разговор.

Он думал, что уж после этих слов дочь молча повернется и выйдет. Но Женя не сдвинулась с места, точно вросла в пол. Она прямо держала красивую овальную голову, увенчанную крутой волной густых темно-каштановых волос, и от этого подбородок ее казался не в меру длинным и острым. Зеленые глаза потемнели, тонкие дуги бровей изогнулись еще круче, бледнокожее от природы лицо стало еще бледней, лишь маленькие ушки вдруг вспыхнули багрянцем. Все это успел заметить Емельян. Женя показалась ему действительно красивой и сильной. Он обратил внимание на ее руки, сжатые в кулаки. Это были не совсем женские, вернее, не девичьи изнеженные изящные руки. Это были руки бойца и труженика. "Женька - коновод и драчун" - вспомнилась всплывшая из детства фраза.