Молодость всегда и везде остается молодостью, она способна родить самое святое и благородное чувство - любовь, и зерна этого чувства обладают неистребимой силой произрастать в самых даже неподходящих условиях, ломать любые при этом препятствия, как ломает по весне крохотный стебелек травинки асфальтовый панцирь. Такова жизнь.

Де это было? В ковыльных степях Причерноморья, под стенами древнего Новгорода или на пыльных дорогах, на большаках, песенно и тревожно бредущих в Москву со всех сторон света? У берегов Невы и Чуди, Дона и Кальки, Немана и Днепра, Иртыша и Волги?

Когда это было? Во времена половцев или тевтонов, Батыя или Наполеона?

Горели ночные костры на земле русской, полыхали, точно знамена, огненные языки над черными топями рек, у которых, тревожно бряцая и звякая коваными доспехами, собирались воинские рати и народные дружины. Молчали птицы и звери, притаясь в лесных чащобах и степном многотравье. Выжидали. Молчали ратники. Думу думали.

С рассветом бой. Кровавый и смертный бой за землю свою, за жен, матерей и детей, за прошлое и будущее России, за свою жизнь. Быть или не быть в чужеземном рабстве русскому человеку.

Ночные сполохи, как предвестники грозных сражений, накрывали зеленые просторы России от сибирских рек до Днепра и Западной Двины на протяжении многих столетий, создавая героическую историю могучего и многострадального народа. Трепетали во тьме сторожкие факелы, швыряли в суровую высь искры костры, чтобы вызвездить ими ночное небо. А в полдень, когда от пыли, гари, от вдовьих и детских слез знойно хмарилось опечаленное желтое солнце, над полем брани кружило воронье, слеталось на кровавый пир.

Это было давно. О том рассказывали немеркнущие страницы истории, и, уверенный, твердый в своем былинно-эпическом спокойствии, голос летописца вещал: неистребимой стояла, стоит и стоять будет русская земля! О бессмертии великого народа говорила сама беспристрастная история, напоминала и взвешивала события и факты далеких и близких времен.

Залп "Авроры", октябрьский штурм Зимнего, боевые походы гражданской войны, змеиное кольцо блокады. Когда это было? Для Емельяна Глебова, для Ивана и Жени Титовых это было в далекие времена. А для их отцов, для Захара Семеновича Егорова это было совсем недавно. И была это вовсе не история, а страницы их собственной биографии.

И вот новые сполохи огненными и окровавленными кистями начали писать новую и самую страшную летопись России. Прошел жаркий июль, на исходе август, а конца сатанинского сражения не видать. Да, опять, как встарь, в тылу пришельцев на оккупированной земле вдруг ярко вспыхивают по ночам тревожные сполохи. То бензосклад загорится огненным фонтаном, то мост взлетит на воздух, то эшелон со снарядами пойдет под откос. Они - словно отголоски других мощных и сильных вспышек прожекторов, орудийных залпов и пожаров, обозначивших огненным пунктиром неровную линию фронта, протянувшегося от Черного до Баренцева моря.

Ночные сполохи на оккупированной врагом земле! Это грозный голос народных мстителей, честный и праведный суд, страшная и священная месть. Это вздохи партизанских отрядов, стоны замученных, клятвы живых!

В отряде Егорова скопилось много народу. Пришлось создавать бригаду из трех отрядов. Командиром бригады остался Егоров, начальником штаба Иван Титов, начальником разведки Емельян Глебов. Булыга и Законников стали во главе отрядов. Штаб бригады остался на старом месте, на болотном острове. Отряды рассыпались по всему району. Немцы сосредоточились в городе да в нескольких крупных селах, лежащих на транспортных магистралях, держали воинские гарнизоны. В глубь лесов боялись сунуться.

Аккумуляторный радиоприемник стоит в штабной землянке. Каждый день радио Москвы передает: после тяжелых кровопролитных боев наши войска оставили… Катится на восток фашистская лавина, все ближе, ближе к сердцу Родины - Москве. Неужто не остановят, сдадут Москву, как отдали ее когда-то Наполеону? Где будет новое Бородино?

От этих дум не может избавиться Захар Егоров, никакие неотложные, сверхважные дела и заботы не в силах заслонить его от тяжелых мыслей и безответных вопросов. На душе мрачно и тревожно. К общему прибавилось личное: недавно он получил печальную весть - эшелон, в котором эвакуировалась его жена с двумя дочурками, разбомбили фашисты, расстреляли воздушные пираты из пулеметов. Никто не уцелел. Но где-то в душе Егорова теплилась маленькая надежда: а вдруг каким-то чудом спаслись! Он наводил справки, посылал своего человека на разъезд, где произошла бомбежка. Сведения оказались неутешительными. Никаких следов жены и детей Егорова найти не удалось. Зато нашлись очевидцы, видевшие трупы молодой женщины и двух девочек.

Захар Семенович плакал по ночам в своем шалаше и удивлялся слезам своим, принимая их за слабость. Однажды во сне ему почудился детский плач и встревоженный голос жены: "Захар, Захар…" Он подхватился, как по тревоге. В ушах так явственно звучали плач младшей дочурки и зов жены, что он босиком выскочил из шалаша, почти уверенный, что семья его нашлась. В лесу моросил далекий рассвет, рисуя нечеткие контуры погруженных в сонное безмолвие деревьев. Часовой стоял, прислонясь к толстой осине. И больше ни души, ни шороха, ни звука.

- Здесь кто-нибудь был? - спросил он негромко партизана, молодого парня, увешанного гранатами. Тому, должно быть, вопрос этот показался странным, а взволнованный вид босого командира бригады встревожил часового. Партизан быстро осмотрелся вокруг, прежде чем ответить, и потом сказал уверенно:

- Никого, товарищ командир.

- Странно. Значит, мне показалось, - будто оправдывая себя, вполголоса произнес Егоров и снова залез в шалаш. Лег на топчан, искусно сплетенный из лозняка. Пуховую перину заменял душистый лапник.

Напротив него на таком же топчане крепко спал Иван Титов. Его ровное дыхание успокаивало Егорова. А Захару Семеновичу уже не уснуть сегодня. Он лежал на спине, уставившись тупо в темный конус еловой крыши, и беззвучно шептал имя жены: "Ася, Асенька… Как же так - я вот живой, а вы… Как же все это получилось?.. И могилки вашей не узнаю…" Мысли о могиле он гнал прочь, скорбно закрывал глаза и вызывал в памяти образ жены - белокурой, синеглазой, хрупкой. С грустью, сожалением и укором думал, как иногда был к ней несправедлив и невнимателен. Обижал, сам того не замечая: допоздна задерживался в райкоме, мотался по району, а для семьи, для жены и детей не умел выкроить свободного часа даже по воскресным дням. Обещал во время отпуска свозить их в Ленинград, показать музеи, театры, парки, дворцы. Все откладывал на "потом", ждал, когда девочки немного подрастут.

Ну что ж, разве он виноват в том, что не сбылось, что пришла эта страшная война, поломала все планы и мечты, разрушила надежды, изуродовала судьбы, унесла столько жизней? Думалось, что его жизнь уже кончилась и что никакой другой цели, кроме лютой, беспощадной мести врагу, у него нет. Но только ли у него одного такое горе? А у других, у сотен, тысяч, потерявших родных и близких?..

Каждый день Емельян Глебов докладывал ему данные разведки. Среди них были жуткие факты, от которых бросало в дрожь: в такой-то деревне фашисты согнали всех жителей в клуб и подожгли. Тех, кто пытался спастись, расстреливали из автоматов. Молодую работницу кондитерской фабрики за то, что укрыла раненого красноармейца, казнили с жестокостью изуверов: сначала отрубили пальцы, потом отрезали уши и груди, затем отрубили ноги, руки, выкололи глаза. Насиловали, вешали, убивали, жгли, грабили. Хотели вселить страх, рождали ненависть, думали поставить на колени, а принудили совсем мирных людей, даже женщин и детей, взяться за оружие. Егоров вспомнил: вчера пришла в отряд уже немолодая женщина с двумя рослыми дочками и восьмилетним сыном. Пришла не прятаться, а сражаться, попросила оружия для себя и для дочерей - девушек пятнадцати и семнадцати лет.