- А как же штаб корпуса?! - воскликнул Глебов. Он еще надеялся убедить Егорова, и отчаяние еще не придавило его, не лишало надежды. Ему казалось, что комбриг просто недопонимает.

- Там другое дело, - ответил Егоров и вновь посоветовал Емельяну успокоиться.

Успокоиться?.. Как можно успокоиться, когда там, в застенках гестапо, пытают, мучают, истязают Же-е-ню! Нет, он черствый, он слишком осторожный и равнодушный, этот Егоров. С ним нечего говорить, бесполезно: все равно не поймет, и ничем, никакими словами, просьбами и доводами не проймешь его толстокожее сердце… А давно ли стало оно толстокожим? Емельян считал Егорова чутким и отзывчивым. Так в чем же дело? Ошибался, выходит, в нем, а теперь понял? Люди познаются в беде.

Словно угадывая мятежное движение мыслей Глебова, Егоров поднялся, подошел вплотную к Емельяну, положил ему на плечи руки и сказал по-отечески душевно и проникновенно:

- Это очень тяжело, дорогой мой друг… Представь себе - ежедневно тысячи наших людей гибнут на фронте. Тысячи матерей не дождутся сыновей своих. Тысячи детей никогда не увидят своих отцов. Ты знаешь, что такое сиротские слезы и горькая вдовья доля? А что поделаешь? Идет страшная, жестокая война. За жизнь целой страны, целого народа… - Он немного помолчал, и глаза его стали влажными, лицо порозовело, голос дрогнул: - А сколько отцов и матерей не увидят своих маленьких, невинных…

Не смог договорить, и Емельян понял - Егоров вспомнил своих детей и жену. Чувство жалости, неловкости и стыда охватило Глебова. Как он мог подумать плохо о Егорове? Не поднимая глаз, попросил:

- Тогда разрешите, Захар Семенович, мне одному пойти в город?

- Зачем?

- Я обязан ее спасти. Я виноват. Я не должен был ее посылать, - опять начал горячиться Емельян.

- Каким образом ты ее спасешь?

- Я продумал…. Я все взвесил, у меня есть план.

- И все же лучше поручить это подпольщикам.

- Подпольщикам я поручу. Одно другому не помешает.

- Твой поход в город - ничем не оправданный риск. Бравада. Мы потеряем начальника штаба и начальника разведки бригады. Не надо горячиться. Возьми себя в руки и подумай.

- Она моя жена, - выдавил глухо Емельян и посмотрел прямо в глаза Егорову с непреклонной решимостью во что бы то ни стало, любой ценой добиться своего.

- Жена? - как-то непроизвольно сорвалось у Егорова. - Прости, не знал.

Захар Семенович сел к столу и задумался, глядя в пол. Теперь перед ним была полная картина. Большая, первая - и быть может, последняя - любовь вела Емельяна, и ничто не могло его остановить, удержать. Она вела через все преграды на подвиг и на смерть. Егоров вспомнил свою юность, свою первую любовь. Он любил сильно и самозабвенно свою жену, но почему-то вдруг ему показалось, что любовь Емельяна сильней. Это была слишком откровенная мысль, с ней не хотелось соглашаться, и, чтобы уйти от нее или опровергнуть ее, Захар Семенович попробовал поставить себя на место Глебова. Он представил себе такую картину: предположим, ему сообщили, что жена его арестована и находится в гестапо. Ее непременно казнят. Нужно немедленно спасать, освободить любой ценой. Любой? Ценой многих жизней товарищей, подчиненных ему партизан? Нет, такая цена не годится. Он не бросил бы безрассудно в город бригаду или отряд. Он попытался бы сделать нечто другое. Пожалуй, пошел бы сам. Да, именно сам пошел бы.

Он был почти уверен, что, ослепленный любовью, Емельян пойдет в город, но Жене он ничем не сумеет помочь и сам запросто угодит в руки гестапо. В то же время запретить Емельяну идти в город, сказать категорическое "нет!" он не мог. Егоров поднял голову резко, точно стряхнул с себя какой-то тяжелый, ненавистный груз, и как-то сразу весь подтянулся. Посмотрел на Емельяна долгим открытым взглядом и сказал вполголоса:

- Хорошо. Иди. Помни только, что хладнокровие, выдержка, точный расчет будут твоими верными союзниками. - Сказав эти слова, он отвел взгляд в сторону и снова глубоко задумался.

Он не встал, не подал Емельяну руки на прощание. Он сидел непривычно грузно, тяжело, точно был прикован к своему месту.

- Спасибо, Захар Семенович! - горячо прошептал Глебов и, круто, по-военному повернувшись, вышел. Он решил отправиться в город сейчас же, ночью, не дожидаясь утра.

Галя Шнитько, незадолго до начала войны осужденная за соучастие в шпионаже к десяти годам лишения свободы, отбывала свой срок в тюрьме в Минске. Летом 1941 года в суматохе и панике, какая царила тогда при стремительном наступлении немцев, как и многие другие заключенные, она оказалась на свободе. Старшая сестра ее, Марьяна, активный агент гитлеровской разведки, была расстреляна. Оказавшись на территории, оккупированной гитлеровцами, Галя Шнитько, довольно посредственно владевшая немецким языком, сама обратилась в гестапо, рассказала о себе всю правду. Абверу (гитлеровская военная разведка- прим.автора) судьба, а точнее, бесславный конец сестер Шнитько был хорошо известен. Галю приняли как своего человека, и она стала работать переводчицей, личным секретарем и по совместительству главной любовницей штурмбанфюрера Кристиана Хофера. Этому молодому преуспевающему нацисту по душе пришлась несколько холодная, пожалуй, даже рафинированная красота девятнадцатилетней польки. И Гале нравился щеголеватый, отлично сложенный, с хорошей выправкой спортсмена чистокровный ариец Хофер. Тюрьма нисколько, даже внешне, не изменила Галю, ничему не научила, разве что обострила в ней чувство ненависти к Советской власти, которая воздала по заслугам и ей, и ее сестре. Галя ревностно исполняла при Хофере свои обязанности, включая и последнюю, "по совместительству". Впрочем, эта "должность" фактически была главной. Первое время Галя была довольна своим шефом. Хофера вполне устраивала его переводчица. Галя присутствовала на допросах, которые проводил сам штурмбанфюрер, не однажды присутствовала при пытках ненавистных ей соотечественников и, будучи в нетрезвом состоянии - а такое с ней случалось довольно часто, - избивала арестованных, доставляя этим самым радость своему шефу. На ее совести было двое расстрелянных коммунистов. Их она расстреляла собственноручно в присутствии Хофера, который, явно льстя, сказал ей, что она его правая рука.

Галя носила форму СД, и Хофер находил, что в этом костюме она еще более очаровательна. Впрочем, это находили и те, кто окружал Хофера, относясь к Гале с искренней симпатией. Она умела кокетливо улыбаться всем, но принадлежала только одному Кристиану.

Медовый месяц скоро кончился, - пожалуй, не столько медовый, сколько винно-кровавый. Пресыщение от крови и вина наступило довольно быстро. Все чаще Галю что-то мучило, что-то бесформенное, неуловимое, беспричинно-тревожное не давало ей покоя. То не был голос вдруг пробудившейся совести: Галя сама считала, что в ее положении совесть - штука вредная, излишняя обуза, и она постаралась сбросить с себя этот груз. Просто ее мучили по ночам кошмары. Она видела перед собой лица тех двоих, ею расстрелянных. Один был пожилой, рыжеусый, худой, с жилистой шеей и необыкновенно печальными глазами. Он работал слесарем на аэродроме. Галя знала - у него было трое детей. Он умирал без слов, без единого звука. И была такая бездонная, нестерпимая тоска в его глазах, глядящих прямо в дуло Галиного пистолета, что она не выдержала этого взгляда и поспешила спустить курок. Второй был молодой, рослый, красивый парень. Умирая, он швырнул ей в лицо тяжелые, как булыжник, слова:

- Какая волчица родила такую змею? Когда наши придут, тебя повесят!..

Он хотел сказать "первой на сухой осине", но она не дала ему договорить, выстрелила в лицо и, когда он упал, залившись кровью, сказала по-немецки, засовывая пистолет в кобуру:

- Жаль, шкурку испортила. Симпатичный парень.