Дождя не было уже больше недели, и по нему начали тосковать буйно зеленеющие поля и луга, готовые сменить золотистый лютиковый наряд на сине-фиолетовый - цвета колокольчиков и гвоздики. Деревья и кусты ждали теплой дождевой воды, им надо было утолить жажду и умыться, сбросить пыль с молодой еще листвы. Дождя ждали и люди, непродолжительного, теплого и обильного.

Парило уже с самого утра, воздух был густым, душным и пах влагой туч. У горизонта собиралась дымчато-сиреневая хмарь, которая к полудню над лесом стала заметно оформляться в тучу, небольшую, круглую, похожую на темный островок, неожиданно появившийся в лазоревом океане. Не прошло и часа, как туча разбухла, поднялась ввысь, закрыла солнце и, остановившись над пятой пограничной заставой, без молнии и грома разразилась проливным нехолодным дождем. Дождь гулко грохотал по железной крыше домика, в котором жил начальник заставы лейтенант Глебов, шумел за окном в палисаднике, сплошным потоком хлестал по стеклам, сквозь которые было трудно разглядеть, что творится на дворе.

В доме сразу сделалось по-вечернему сумрачно, серо и неуютно - хоть свет зажигай. Глебов перестал писать, отодвинул от себя учебник немецкого языка и взял трубку телефона.

- Где политрук? - спросил он дежурного по заставе.

- В ленинской комнате, товарищ лейтенант. Позвать?

- Позовите… - И уже через минуту политруку Махмуду Мухтасипову: - Видал, что в природе творится?

- Давно пора, хоть пыль прибьет, - весело сказал Мухтасипов. - Благодать!

- И для нарушителей тоже благодать, - погасил Глебов веселое настроение политрука. - Часовому с вышки ни черта не видно.

- Не надолго: через четверть часа все кончится, тучка местного значения, - попробовал успокоить политрук.

- За четверть часа можно переплыть реку и углубиться на целый километр, - отразил Глебов и уже тоном приказа произнес: - Вышли на правый фланг конный наряд с собакой. - И положил трубку.

Дождь действительно перестал скоро и внезапно. Яркий солнечный свет щедро ударил по окнам. Емельян Глебов настежь распахнул рамы и увидел во дворе большую мутную лужу, над которой в лучах ослепительного солнца призывно и ласково струился теплый парок. И сразу на лейтенанта пахнуло деревенским детством, забередило душу, и так захотелось снять сапоги, выскочить во двор и босиком, как когда-то, побегать по лужам, разметая брызги. И он непременно бы это сделал, забыв о своем возрасте и положении, если б не увидал, что от заставы к его дому шел пограничник Василий Ефремов с охапкой белой и фиолетовой сирени. И этот неожиданный букет заслонил собой страстное желание лейтенанта побегать босиком по дождевой воде, отвлек его мысли.

Из всех цветов на свете Емельян больше всего любит сирень. Она будит в его душе все светлое, доброе, что было в его двадцатилетней жизни: ему вспоминается родная деревня Микитовичи, утонувшая соломенными крышами в сиреневых сумерках, и сиреневый куст, у которого им были произнесены слова первого робкого признания однокласснице.

Василий Ефремов, долговязый нескладный парень с веснушчатым лицом, с зеленоватыми в накрапах глазами, будто тоже веснушчатыми, легко загорающимися то добродушной, то виноватой улыбкой, сразу занял полкомнаты, но почему-то комната от этого не стала меньше, а, наоборот, как это ни странно, показалась даже еще просторней, точно в нее втиснули какой-то огромный цветущий и благоухающий мир в сиянии радуги и солнца, окропленный росами и дождем. И мир этот держал в своих длинных узловатых руках Василий Ефремов и, улыбаясь во все свое некрасивое смешное лицо, сказал, не в силах побороть смущение:

- Нина Платоновна себе наломала один веник, а это вот вам. Во что бы его поставить? - Ефремов озабоченно оглядел комнату начальника заставы: никаких ваз и банок не было.

- Давай прямо в ведро, - совершенно серьезно сказал лейтенант и сам же быстро погрузил сирень в стоящее на лавке ведро с водой, предназначенной для питья. Поблагодарив пограничника за букет, он все же попытался уточнить, кому он обязан таким вниманием: жене политрука Нине Платоновне или ему, ефрейтору Ефремову? Такой вопрос еще больше смутил пограничника: он что-то невнятно промямлил и поспешил скрыться с глаз начальника.

Маленькое внимание растрогало Глебова. Сирень как-то сразу придала уют его холостяцкой, плохо обжитой квартире из двух комнатушек, в которых, кроме железной солдатской койки, покрытой зеленоватым байковым одеялом, квадратного высокого стола с маленьким радиоприемником "Филиппс" на нем, трех табуреток, тумбочки, длинной лавки, кружки да дубового ведра, ничего не было. Одежду свою лейтенант вешал на гвозди, вколоченные в бревенчатые стены второй комнаты. Так он делал у себя дома в деревне, где гардеробы заменялись в лучшем случае сундуками.

Питался Глебов в столовой заставы из одного котла с пограничниками, большую часть времени проводил либо на участке, проверяя службу нарядов, либо на самой заставе. На квартиру к себе заходил не часто. Здесь, урвав свободную минуту, он, накручивая ручки радиоприемника, охотился в эфире за приятными мелодиями или, сраженный наповал усталостью, засыпал тревожным сном. Но спать удавалось недолго - часов пять в сутки. Время на границе стояло тревожное - терпким сиреневым цветом заканчивалась весна 1941 года. У западных советских границ Гитлер концентрировал свои дивизии.

Час назад прямо из штаба погранотряда на заставу сообщили, что, по данным разведки, сегодня, двадцать восьмого мая, на лейтенанта Глебова будет совершено покушение, после чего убийцы - братья Шидловские - попытаются уйти за кордон. Начальник отряда приказал принять все необходимые меры личной предосторожности и усилить охрану границы.

Удивительно спокойно воспринял чрезвычайную весть Емельян Глебов. Он как будто даже обрадовался, точно давно и с нетерпением ждал этого дня. Не встревожился, не стал даже пересматривать план расстановки нарядов. Без малого месяц, как обстановка на границе была тревожной, люди несли службу по двенадцать часов в сутки. Выставлять дополнительные наряды просто не было возможности: каждый боец на заставе и так имел предельную нагрузку. Что же касается мер личной безопасности, то о них лейтенант думал со своей обычной веселостью, которая иным, плохо знавшим Глебова, могла показаться легкомыслием. Романтик по натуре, он обладал храбрым сердцем и горячей головой, наделенной острым, изобретательным умом. Многие его поступки были слишком смелыми и слишком опрометчивыми. Он любил рисковать и умел рисковать, никогда не задумываясь над тем, чем он рискует. Его одолевала ненасытная, ничем не утолимая жажда жизни, острых ощущений, подвига, и он не отказывал себе в удовольствии насладиться деятельностью, которую он избрал профессией. Пограничная служба в этом представляла для него большой простор: в ней он нашел то, о чем мечтал еще в школе.

Не страх и тревога, а, скорее, обостренное, нетерпеливое любопытство беспокойно шевелилось в нем: интересно, как это будут убивать его, начальника заставы, "пограничного волка", - а он себя с гордостью в душе так и называл, - его, обстрелянного в снегах Финляндии разведчика Емельяна Глебова, как это смогут убить какие-то провинциальные бандюги Шидловские, Юзик и Казимир?