Глебов вышел из дзота. Надоедливо звенел комар. Ночь была теплая, мягкая, и небо казалось мягким, ласковым и совсем недалеким, и звезды мерцали весело, озорливо. Душная росистая тишина лежала широко во все концы, и даже за рекой не гудели моторы. Мухтасипов ушел на проверку нарядов на левый фланг, в три часа он должен вернуться, а в четыре на правый фланг пойдет Глебов. Можно еще поспать. Емельян посмотрел на часы - было ровно двенадцать - и направился на свой КП. Вдруг на той стороне прямо напротив заставы вспыхнуло яркое пламя, потянулось к небу длинными языками, брызнуло ввысь золотыми искрами. Странный костер встревожил лейтенанта. Он остановился в десяти метрах от своего дзота, негромко крикнул:

- Дежурный! Дайте мне бинокль.

Вышел Полторошапка с биноклем в руках, передал Глебову. Тот сказал:

- Я полезу на вышку, часового предупредите.

Пламя было настолько ярким, что его увидел находившийся в квартире политрука капитан Савинов. Он еще не спал. Оделся и пошел на КП. Спросил старшину:

- Что там горит?

- А бис его знае, может, пожар, а может, просто забавляются. Или стог сена подожгли.

- Где начальник?

- На вышке.

Костер горел недолго, минут пять. Возвратившийся на КП Глебов сообщил, что одновременно с вышки видел еще костры далеко на флангах.

- Что б это значило? - вслух спросил Савинов. Глебов не ответил. Он повертел ручку телефонного аппарата, чтобы сообщить о кострах дежурному комендатуры. Ответа не было: в трубке тишина. Он резко и продолжительно повторил звонок. Телефон не работал.

- А-а, черт! - выругался Глебов. - Связь повреждена. Совсем не вовремя.

Савинов постоял молча минуты три и, видя, что Глебов упорно не желает его замечать, пошел на квартиру политрука. Он был зол и взвинчен. Зол на Глебова, который демонстративно игнорирует его, зол на начальника особого отдела, который вчера выразил свое недовольство работой Савинова.

- Ваши предположения, капитан, по поводу враждебной деятельности Грачева построены на песке, - говорил начальник контрразведки. - У вас нет убедительных доказательств. Нельзя строить обвинения на одном лишь подозрении. Эдак можно любого зачислить в разряд врагов народа. Так работать нельзя, капитан.

"Завидует мне, боится моего выдвижения, - думал Савинов о своем начальнике. - Посмотрим, чем кончится провокационная затея Грачева вывести отряд на огневые точки… Посмотрим".

Уснул он далеко за полночь.

Миллионами глаз смотрело на землю безмолвное, настороженно-задумчивое июньское небо. Была самая короткая, тихая и теплая ночь. Теплом и зеленью дышали кусты. Тишина лежала везде, даже за рекой по ту сторону границы, тишина казалась росой, которая также лежала везде: на траве, на кустах, на дозорной тропе и контрольно-вспаханной полосе.

Наряд идет дозорной тропой правого фланга. Впереди старший - Матвеев, флегматичный, добродушно-насмешливый, сзади его друг Поповин.

На востоке небо начинает светлеть, там медленно и заметно гаснут звезды. Светает не плавно, а скачками, как передвигается стрелка электрических часов. Зримо тает ночная мгла, опускается к земле, ниже, ниже, к лощинам, к реке, стелется туманом. Еще до восхода запели первые птицы, где-то далеко на хуторе Ольховец протяжно заорали проснувшиеся петухи, сонно залаяла разбуженная ими собака и внезапно умолкла. Все звуки казались отчетливыми, звонкими, чистыми.

Ветер дремал в листве, не шевелились прямые травы, будто боялись сбросить преждевременно, до розовых лучей, алмазы рос. Не торопилось солнце: ждало, когда небо на востоке нальется пурпуром зари, созреет. Перед самым восходом на несколько минут все замирает в напряженном таинственном ожидании первых лучей. Есть что-то несказанно очаровательное в этих предвосходных минутах, когда запад холоден и как бы безучастен, а на востоке в радужном сверкающем игристом ореоле рождается новый день.

Этот день рождался необычно. Когда перед самым восходом солнца утихли птицы и приосанились деревья и травы, готовые встретить солнце, в безоблачном звонком небе пророкотали зловеще, с тугим надрывом моторы воздушных бомбовозов. Самолеты летели с запада на восток, пересекая государственную границу. Наряд провожал их озабоченным взглядом.

- Как это понимать? - в тревоге спросил Поповин.

Матвеев пожал плечами и снял с ремня винтовку, будто собирался стрелять. И в этот момент они оба одновременно посмотрели в сторону пограничной реки и оба увидели, как от того, чужого, берега двигались чернеющие в тумане три неясных пятна. Загадочные, тревожащие, они постепенно, по мере приближения увеличивались, росли, и, когда приблизились к середине реки, нетрудно было понять, что это обыкновенные резиновые надувные лодки.

- За мной, - негромко, но властно скомандовал Матвеев и, на ходу расстегивая гранатную сумку, пригибаясь к земле и прячась за кусты и высокую траву, побежал к берегу реки. Он сообразил сразу: не дать врагу высадиться на берег, бить на воде - это было простое и единственно мудрое решение.

Поповин побежал за ним, стараясь не отстать.

У самого берега, метрах в пятидесяти от воды, залегли в неглубокой яме, густо поросшей травой. Отодвигая лопухи репейника, мешающие обзору и обстрелу, со все нарастающим волнением стали наблюдать за лодками, которых уже было не три, а шесть. Три первые пересекли фарватер. Они явно спешили. Граница была нарушена.

- Приготовь гранаты!.. - шепнул Матвеев, располагаясь поудобней для стрельбы.

Поповин дрожащими руками вынул из сумки гранаты, вставил запалы. Теперь уже можно было подсчитать, сколько врагов в лодке.

- Десять, - произнес Матвеев. Поповин не понял, спросил одеревенелым, не своим голосом:

- А может, не будем?

- Чего не будем?

- Стрелять.

Матвеев метнул в него гневный, тяжелый взгляд и начал целиться. До лодок уже оставалось метров двести. Прежде на стрельбище на такой дистанции Матвеев запросто поражал грудную мишень, окрашенную под цвет травы и еле заметную. Теперь перед ним была большая лодка, размером по меньшей мере с десяток таких мишеней. Уже хорошо видны солдаты в серых мундирах и в касках, какие-то неподвижные, словно манекены. Только слышится торопливый всплеск весел, напоминающий шепот.

- Немцы, - произнес Поповин, пытаясь преодолеть дрожь: зуб на зуб уже не попадал.

Матвеев целился в офицера. И когда уже нужно было нажать на спуск, его вдруг охватило чувство странной неловкости. Ведь он никогда не стрелял по живым целям, и сознание того, что он непременно попадет и убьет человека, на какой-то миг заставило его ослабить спуск курка. И именно в этот миг Матвеев вздрогнул от выстрела рядом: это стрелял Поповин. Тогда он в азарте нажал на спуск, целясь в офицера. Потом еще, еще, еще, пока не разрядил весь магазин самозарядной винтовки с плоским ножеобразным штыком.

Передняя лодка закачалась, солдаты с криком бросились в воду, затрещали-залаяли автоматы. Над головами пограничников прожужжали первые вражеские пули. Поповин отпрянул назад, прильнув головой к земле. Матвеев продолжал стрелять - теперь уже расчетливо и неторопливо. Он стрелял по второй лодке, потом переносил огонь на третью, он старался не допустить неприятеля до нашего берега, к которому тот рвался с таким торопливым напором. "Эх, если б сейчас пулемет", - сокрушенно подумал Матвеев и в этот же миг понял, что Поповин не стреляет.

- Ты что, Ефим? - на секунду повернул от реки голову. - Ранен?

Поповин смотрел на него странными, округлившимися, расширенными глазами, шевелил толстой губой, точно пытался что-то сказать и не мог.

- Я спрашиваю тебя - ты ранен? - повысил голос Матвеев.

- Да… нет… - пролепетал Поповин и начал осторожно, пугливо, вобрав голову в плечи, изготавливаться к стрельбе. В это время одна лодка ткнулась тупым мягким бортом в прибрежный песок, солдаты, стреляя на ходу и никуда не целясь, ступили на советскую землю. Матвеев, чуть приподнявшись на левой руке, размахнулся и бросил гранату. Она разорвалась у самой лодки. Высадившиеся солдаты залегли, только один толстый пьяный фельдфебель, грозя пистолетом и что-то громко крича, пытался увлечь их за собой, вперед. Матвеев швырнул ему под ноги вторую - последнюю - гранату. Фельдфебель упал замертво. Высадившиеся немцы больше не стреляли, только слышались стоны раненых.