- Да ведь пока что всё гипотезы. Их легко придумывать. Я и сам могу их сочинять. Представь себе, что когда-то земля наша находилась ближе к солнцу. Или, может быть, где-то в нашей Галактике существовало другое солнце - раскаленная планета. А затем погасло. Два солнца - это роскошно, правда? Светят себе попеременно. А то и оба сразу. Никакой тебе ночи: ни полярной, ни даже простой. Оттого и растительность такая буйная, сочная. Ты подумай, правда, ведь любопытно?

- Сколько загадок в природе! - отозвалась я.

- Многие будут разгаданы, как только человек вырвется в космос и достигнет других планет, - мечтательно и уверенно ответил Шустов. Затем с той же убежденностью продолжал: - Но самая трудная загадка - сам человек. Его нелегко разгадать. Не так просто проникнуть в тайны мозга. И вот что я скажу тебе, Ирина, профессия наша особая, чрезвычайно важная, я бы сказал, в будущем обществе она станет первостепенной. И не потому, что она моя, что я ее люблю. Нет. Надо быть объективным. Что самое главное для человека? Поэзия? Музыка? Крыша над головой, сытый желудок? Нет - здоровье, жизнь. Мертвый человек не человек, это труп. Больной человек тоже полчеловека. Больной миллионер отдаст все свои миллионы, дворцы, лимузины и яхты, все - за здоровье, за десяток лет продленной жизни. И ни один бедняк не согласится болеть ни за какие богатства, если он может все-таки как-то существовать. Сегодня мы мечтаем о продолжительности человеческой жизни в сто пятьдесят -двести лет. А кто сказал, что это предел?

Внезапно он умолк. Лицо его стало бледным, глаза суровые и холодные. Я спросила:

- Доживем ли мы с тобой сами до ста пятидесяти лет?

Он посмотрел на меня снисходительно, улыбнулся одними губами, ответил, как отвечают ребенку:

- Во всяком случае, хочется думать, что доживем.

Записки Ирины оборвались внезапно.

В иллюминатор било молодое, только что проснувшееся солнце. Дрожащий тонко-волокнистый луч его был похож на золотую мелодию и звенел в ушах, во всем моем теле неумолчным переливчатым напевом, напоминающим и музыку высокого соснового бора и пчелиный звон в июньском лугу. Пела душа свою неподвластную мне песню, пела сама, независимо от моего желания.

Я сел за стол и стал писать письмо. Я впервые в жизни писал любимой женщине. И вот удивительно - самым трудным было начало. Я не знал, какими должны быть первые слова. А ведь от них зависели и другие, последующие. "Любезная Ирен", называл ее Дубавин, и это ей не нравилось. "Арина" - просто, по-крестьянски звали ее Плуговы. Это ей, очевидно, нравилось.

А я не находил первых слов. Тогда, оставив на столе чистый лист бумаги, я сошел на берег. Меня потянуло пройтись по Оленцам. Поселок показался мне теперь совсем иным: те же дома, что и вчера, тот же залив, те же люди. Но теперь все это было каким-то близким, родным мне. На причале я встретил Сигеева среди рыбаков и сам узнал и Новоселищева, и Захара Плугова, и даже старика Агафонова. И это меня больше всего поражало - сам узнал! Попадись мне на глаза лейтенант Кузовкин или Дубавин - определенно я узнал бы их: так сильно врезались они в мою память по запискам Ирины. Мне казалось, что и я жил в Оленцах долго-долго и сотни раз встречался с этими людьми.

Об этом я и написал Ирине, примерно через час возвратись на корабль. Писал ей об Оленцах и о людях, живущих здесь, подберезовиках и закрытой больнице. Писал и чувствовал, как во мне растет вера в то, что Ирина обязательно вернется на север.

В Завирухе я каждый день ждал письма из Ленинграда. Прошла неделя, а писем мне вообще не было. С Мариной мы давно не виделись: не было особого желания - я чувствовал, как постепенно уходит она от меня. И не было жалко. Теперь все чаще думалось об Ирине.

Как-то зашел ко мне в дивизион Юрий Струнов - он остался на сверхсрочной и теперь плавал на том самом "Пок-5", на котором когда-то плавал Игнат Сигеев.

- А у меня для вас письмецо есть, Андрей Платонович, - сообщил он, улыбаясь интригующими глазами.

Сердце у меня екнуло: наконец-то! Я даже не сомневался, что письмо это от Ирины, потому что ждал только от нее.

Беру конверт, не читая адреса, вскрываю. И вот первые слова:

"Здравствуйте, Андрей Платонович!"

На "вы" и по имени-отчеству?.. Это заставило меня посмотреть последнюю страницу. И вот вижу: "С целинным приветом. Б. Козачина".

Письмо Богдана было бодрое и веселое, с шутками-прибаутками. Приглашал, между прочим, на свадьбу. А Струнов говорил, довольный своим другом:

- Вот, оказывается, где он судьбу свою нашел - на целине.

- Душа у него степная. А у нас с вами морская, - заметил я.

- Оттого он и женился, а мы с вами в холостяках плаваем, - пошутил Струнов, но шутка эта показалась мне совсем не веселой. И я сказал:

- Пора бы вам к семейной гавани причалить.

- Да и вам тоже. - Струнов посмотрел на меня многозначительно, точно сочувствовал или даже в чем-то укорял. Потом по какой-то внутренней связи неожиданно сказал: - А Марина ваша, оказывается, герой!

- Моя Марина? - удивился я. - Почему именно моя?

- Да так, к слову сказано, потому как вы с ней дружите, - несколько смутился Струнов и, чтобы замять неприятное, поспешил сообщить: - Она вам рассказывала, какой случай с ней произошел?

- Случай? Когда? Я давно ее не видел.

- Как, вы в самом деле не знаете? - Струнов посмотрел на меня недоверчиво. - Да ее чуть было росомаха не задрала.

И он во всех подробностях рассказал мне случай, о котором я действительно ничего не знал.

Марина после дежурства на маяке возвращалась к себе домой. Росомаха, этот хитрый и сильный хищник, которого даже волк побаивается, устроила ей засаду. Но так как возле тропы не было удобных мест для маскировки, она просто притаилась за невысоким выступом скалы. На счастье девушки, маскировка получилась не совсем удачной: Марина увидела зверя примерно шагов за сто, не больше. Увидела и вдруг замерла в ожидании неравного поединка. Кругом не было ни души - справа тундра, слева море, заполярная тишина и безлюдье. У Марины не было никакого оружия, даже перочинного ножа. Но девушка не растерялась. Не бросилась бежать очертя голову, потому что это было бы просто бессмысленно.

Вдоль тропинки шла линия телефонной связи, принадлежащая военным морякам. Впереди себя шагах в двадцати Марина увидела обыкновенный деревянный столб с натянутыми проводами. И девушка сообразила сразу: в нем, в этом столбе, ее спасение. Она остановилась лишь на какую-то минуту, затем снова пошла вперед, пошла решительно, смело.

Дойдя до телефонного столба и собрав все свои силы и умение, Марина дикой кошкой взметнулась на столб и меньше чем за минуту очутилась на вершине его, у самых изоляторов.

Росомаха, поняв, что ее перехитрили, с небольшим опозданием бросилась к столбу, но лезть на него почему-то не решилась, очевидно сообразив, что позиции для борьбы будут не равными. Она решила победить человека измором: просто села у столба и ждала, когда девушка не выдержит и сама спустится вниз.

Положение Марины было незавидное. Долго продержаться на столбе невозможно. Ну, час, два. А дальше, а потом? Росомаха самоуверенно посматривала вверх, иногда раскрывая пасть, точно для того, чтобы показать, какие у нее острые клыки. И не только клыки: когти у нее тоже довольно сильные и острые - во всяком случае, волки избегают встречаться с росомахой, да и медведь предпочитает жить с ней в мире.

Надо были что-то предпринимать. И Марина решила: повредить телефонную линию, оборвать провода. Она знала, что военные связисты сразу же выйдут к месту обрыва. Это и будет ее спасение. Но как это сделать, особенно когда у тебя под рукой нет не только перочинного ножа, но даже камешка с воробьиную голову нет. Попробовала оборвать провода ногой. Но сразу же убедилась, что дело это немыслимое. Тогда она решила сделать короткое замыкание. Это ей удалось, хотя и с большим трудом.