Завируха - большая деревня. Ночной визит Панкова в госпиталь, его разговор с дежурным врачом в присутствии сестры и вообще вся эта неприятная семейная история быстро стала предметом местной сенсации. Докатилась она, разумеется, и до матросов. Пришлось Панкову переводиться в другую базу. Домой он так и не зашел - за вещами посылал мичмана. Через несколько дней Зоя уехала в Ленинград к своим родителям: в Завирухе ей нечего было делать.

Я рассказал Марине о нашей эпопее по спасению рыбаков, о семейной драме Панкова преднамеренно умолчал. Она отвечала с тихой задумчивостью:

- У человека все-таки есть какое-то предчувствие. Ко мне не приходил сон. В душе поселилось что-то беспокойное, и я долго не могла от него избавиться. Я все время думала о тебе с необъяснимой тревогой. И чем сильнее старалась отогнать ее, тем она больше разрасталась во мне. В полночь я оделась и вышла на берег. Ты понимаешь - этого, наверное, нельзя ничем объяснить, но меня туда тянула какая-то страшная сила. Я спустилась вниз к нашей бухточке, помнишь первое свидание? Ветер был сильный. Море гудело не сердито, а жалобно, точно по ком-то выло. Ты был там, в море. От тебя быстро бежали ко мне волны, встревоженные, запыхавшиеся, ложились у моих мог и наперебой что-то лопотали, о чем-то сообщали, только я не могла разобрать. Наверное, людям не дано понимать их язык. Но сердце ныло, оно предчувствовало что-то недоброе.

- Ой, Маришка, какими ты книжными словами говоришь, - ненужно и совсем неуместно перебил я.

Она обиженно и с холодным укором взглянула на меня, точно была удивлена моей выходкой. Спросила:

- Книжными? Разве это не все равно - книжные и некнижные? Вот никогда не думала, что книга - это одно, а жизнь - совсем другое.

- Да нет же, я хотел сказать - красивые слова, - с опозданием попытался поправиться я.

- А разве только в книгах могут быть красивые слова? -Помолчав, решила: - А может, и правда, что в книгах пишут о том, что в жизни не получилось.

- Это как же?

- Да очень просто: мечтал писатель о чем-нибудь хорошем, пробовал в жизни так сделать, а жизнь по-своему все повернула. Помешала его мечте. Тогда от обиды он взял да и описал в книге все то, что в жизни не получилось.

- Фантазерка ты, Маришка.

- А ты сухарь, - ответила она беззлобно, улыбнувшись лукавыми глазками.

Отъезд Панкова на меня сильно подействовал. По словам Марины, я стал каким-то угрюмым и задумчивым. Что ж, задуматься было над чем: сколько в человеческой жизни вот таких неожиданных, непредвиденных и совсем необязательных кочек, колдобин, различного житейского бурелома, и через все это приходится идти. Но все это лежащее недобрым балластом на человеческом пути подрывает здоровье, выматывает нервы, лишает самую жизнь ее естественной прелести и красоты, а часто попросту преждевременно приближает смерть. Мне вспоминались юношеские грезы - какие-то удивительно светлые, недосягаемо высокие и чистые, как небо над петергофскими фонтанами в солнечный майский день. У гранитных невских берегов, глядя на сверкающую золотом иглу Адмиралтейства, мы мечтали о будущем, о поприще своем, не судьбой приготовленном, а собой избранном и отвоеванном собственными руками. Оттуда, от великого легендарного города на Неве, начинали мы жизненный путь.

Прошел год. Быстроногим оленем промчалось короткое полярное лето. В августе появились первые ночи, еще недолгие, матово-серые и холодные. А дни иной раз выдавались солнечные и неожиданно теплые, особенно в безветренную погоду. Метеослужба предсказывала хороший август, но ее предсказаниям здесь не очень верили, потому что не она делала погоду; совсем недалеко по соседству с нами в вечной ледяной дреме лежит Северный полюс, тяжело дыша циклонами, дыхание его не всегда равномерно, и трудно предугадать, где и какой силы циклон вырвется из груди ледяного великана.

В этот учебный год мы плавали больше обыкновенного, чаще удалялись от своей базы, лучше и тщательней изучали свой водный район. Однажды - это было в середине августа - в значительном удалении от базы нас, то есть группу охотников в составе трех кораблей, застал в море восьмибалльный шторм. Поскольку плавать при такой волне кораблям нашего класса было категорически запрещено, я решил укрыться в ближайшей бухте Оленецкой, в которой как-то раз зимой уже стоял, - это когда Игнат Сигеев забрал у меня фотографию Ирины Пряхиной.

В Оленецкой было тихо. За каменным островом, закрывавшим бухту от моря, грохотал шторм, а здесь стоящие на якоре корабли лишь слегка покачивались на небольшой зыби. Я сошел на берег с надеждой разыскать Игната Сигеева, который, по дошедшим до меня слухам, демобилизовался и устроился на работу то ли в рыбацком колхозе, то ли в научно-исследовательском институте, расположенном в Оленцах. На берегу у причала, пропахшего соленой треской, я спросил повстречавшегося мне подростка, не знает ли он Сигеева.

- Игнат Ульянович? - удивленно переспросил тот. - Так он же в море.

- А он кем работает?

- Как кем? Командующий эскадрой траулеров, - дерзко бросил паренек, недовольный моей неосведомленностью, и осмотрел меня с тем не лишенным собственного достоинства любопытством, с каким рассматривают случайно заезжего, командированного.

- А когда вернется?

Паренек пожал плечами, повел недоуменно густой черной бровью и, не удостоив меня ответом, пошел своей дорогой.

В самом деле, кто может сказать, когда вернется "командующий" со своей "эскадрой" траулеров. Я посмотрел в море, которое билось о скалы, рассыпаясь фейерверком брызг, и посочувствовал рыбакам. Вряд ли они могут продолжать лов в такую погоду: по простой логике они должны возвращаться домой или укрыться в ближайшей бухте. Но шторм их мог застигнуть далеко в море, потом, как мне казалось, море разыгралось ненадолго, и был ли смысл возвращаться. День стоял солнечный, но ветреный. Северо-восточный ветер, упругий и порывистый, срывал фуражки, чуть ли не валил с ног, а в затишке, за постройками, приятно грело солнце, создавая впечатление уходящего бабьего лета.

Поселок Оленцы для здешних малонаселенных мест довольно большой: свыше сотни домов, три двухэтажных деревянных под красной крышей корпуса института, - производил внушительное впечатление. Притом почти половина его, или, как говорят, целый квартал, состояла из новеньких белых финских домиков, построенных, должно быть, совсем недавно. Не помню, кто, кажется Игнат Сигеев, говорил мне о райских окрестностях Оленцов, которые якобы ничем не уступят Италии, в которой, впрочем, ни я, ни Сигеев никогда не были и имели о ней весьма смутные представления. И все же я решил воспользоваться случаем и посмотреть здешние достопримечательности. С южной стороны к поселку вплотную подступали высокие голые скалы. К ним от поселка шло несколько хорошо вытоптанных троп. Я направился по одной из них. Взбираться было не так уж трудно по гранитным ступеням, несмотря на их крутизну, тем паче что сзади подталкивал ветер. С высокого гребня горы открывался простор изумрудного, с белыми мазками моря и неба. На юг передо мной, полого сбежав с перевала, простиралась пестрая пятнистая долина с яркими красками зелени, обнаженных камней серого, лилового, фиолетового и еще какого-то смешанного цвета. Она бежала красивым ковром и с разбегу упиралась в ровную, почти отвесную скалистую гряду. Хотелось лечь и катиться по этому ковру или бежать по сверкающей на солнце протоптанной стежке под гору до самой скалы.

Подгоняемый ветром, я пошел вниз не по тропинке, а по "целине". Иногда мне попадались грибы подберезовики, совсем такие, как у нас на Брянщине. И много, очень много ягод: черники, голубики, морошки. Не собирают их здесь, что ли? Или уже пресытились, вдоволь запаслись и грибами и ягодами? Я набрал несколько пригоршней черники и голубики. Сочные, крупные, ароматные ягоды таяли во рту, но не утоляли жажды. Сорвал несколько молоденьких тонконогих подберезовиков, пожалел, что не во что их собирать. Терпкий, с детства знакомый аромат их будил в душе милые воспоминания чего-то неповторимого, ушедшего безвозвратно. А на душе все-таки было светло и радостно: хотелось петь в этом царстве привольного безлюдья.