И поднял на меня влажные, переполненные душевным страданием глаза. В них не было ни ужаса, ни отчаяния, должно быть, это осталось уже где-то позади. Теперь его глаза, казавшиеся особенно большими на худом небритом лице, светились глубокой безысходной тоской, от которой нет ни спасения, ни выхода. И как-то не верилось, что рядом со мной сидит тот самый человек, который несколько часов тому назад так самоотверженно и бесстрашно сделал вызов стихии, обладающей сатанинской силой, и победил ее в ее же собственном логове, в открытом море. А здесь, на берегу, оказывается, нашлась более могучая сила, которая смогла его так подмять и опрокинуть. Что это за дьявольская сила?

А он уже начал рассказывать, поднявшись с дивана и потрогав ручку двери, точно хотел убедиться, плотно ли она прикрыта. Говорил стоя, вернее прохаживаясь по каюте, тесной, в два-три шага, неровно, сбивчиво, часто и ненужно повторяясь, а в голосе, в каждом слове рядом с нотками безнадежности звучала просьба участия.

- Понимаешь, как вышло: я домой сразу направился. Прихожу, вижу - в обеих комнатах свету нет, ну, думаю, значит, спят мои домочадцы. Спят и не знают, что с нами было. Стучу осторожно в окно. Она просила, когда поздно прихожу, в окно стучать. Слышу стон, тревожный такой, жалобный, мучительный. Потом шаги в потемках, без света, и ее, Зоин, слабый голос. Открыла она мне, смотрю - в одной сорочке стоит, за живот руками держится и стонет. Я быстро разделся, даже огня в прихожей не зажег второпях, к ней подбежал. "Что с тобой?" - спрашиваю. Она на кушетку прилегла и говорит: "Не знаю, все так и переворачивает, хоть на стенку лезь. Приступ какой-то. Беги скорей за доктором". Ну, я шапку в охапку, шинель на плечи - и в госпиталь. Аппендицит, наверное, думаю. Дело такое, что шутить с ним нельзя. Сколько было случаев, когда умирали от гнойного! Не успеют операцию - и нет человека.

Он взял графин, налил себе полный стакан воды, залпом выпил и еще полстакана налил, но пить почему-то не стал. Руки его дрожали, и зубы стучали о стекло стакана, когда воду пил.

- Прибегаю в госпиталь, сразу к дежурному врачу. Вижу - Шустов дежурит. Я так обрадовался, что сам хирург на месте. И, не здороваясь, прямо наскакиваю на него, говорю: "Доктор, спасайте, умирает". А он на меня глаза как-то странно таращит, как на сумасшедшего. "Спокойно, - говорит, - не волнуйтесь, выпейте воды", - и стакан мне в рот сует. Я думаю: "Да ты что, пьян или спросонья?" - "Там, - говорю, - человек умирает, а вы меня здесь водой угощаете". Он этак спокойно, с улыбочкой говорит: "А что ж, мне вас водкой угощать, когда вы не можете толком все объяснить - кто умирает, от чего и где?" - "Жена, - говорю, - моя жена, дома на стенку лезет". А он опять свое и с возмутительным спокойствием: "Отчего лезет, что с ней такое?" - "Откуда мне знать, что у нее, кабы я врач был, тогда другое дело". А он мне рукой в плечо тычет: "Да как же - вы майор медицинской службы и не знаете?" - "Совсем, - думаю, - кто-то из нас с ума сошел. Какой же я майор, что ты мелешь, будто мы в первый раз друг друга видим?" - "Погоны-то у вас медицинские", - говорит он. Смотрю и глазам своим не верю. Действительно, на мне чужая шинель. Как она попала в мою квартиру, каким образом? У меня язык одеревенел, и никак слова сказать не могу. И говорить-то нечего, слов никаких Теперь сам я взял со стола стакан с водой. Выпил, стою как истукан и молчу. Он видит такое мое затруднительное состояние и спокойно так, ласково, как ребенку малолетнему, говорит: "Знаете что, вы успокойтесь и идите домой. Супруге вашей уже лучше, приступ прошел. А доктор - доктор уже у нее был". И даже не улыбнулся, стервец. А меня эти слова его сразу оглушили, всю картину представил я себе, все стало ясным. Прибежал домой, дверь была не заперта, я ворвался рассвирепелый, не сообразив даже, как мне себя вести. Смотрю, вместо жены в первой комнате на кушетке сидит врач и курит папиросу. Ты знаешь его, полный такой, с круглой розовой харей. Я такого нахальства даже не ожидал. Представляешь? Пока это я соображал, что мне с ним делать, он скорчил неестественную улыбку, потому что и ему, думаю, не до смеху теперь было, и говорит: "Вы за врачом ходили, а врач здесь. Ничего, капитан-лейтенант, в жизни всякое случается. Жизнь - сложная штука. - И головой мне на спальню кивает: - Пройдите, - говорит, - туда, ей действительно плохо". И так спокойно, что я даже как будто поверил ему, что он пришел на помощь больной. Я - в спальню, свет зажег, вижу - дочь проснулась, жена в истерике умоляюще зовет меня: "Поди сюда, поди сюда, скорей поди". Подхожу, а она: "Убей меня, ну, убей, убей, прошу тебя". Что я должен был делать, скажи? Кого убивать?

- Пожалуй, никого, - произнес я.

- Нет, это не так просто - убить человека, когда он тебя об этом просит. Я хотел проучить лекаря, но, когда вернулся в переднюю, его и след простыл.

- Бежал?

- Шинель свою выручил и бежал трусливо.

- А ты что ж от него хотел? Рыцарские времена давно прошли, дорогой мой Валерик. Я даже не сторонник в подобных случаях хорошей оплеухи. Она унизительна прежде всего для тебя же самого, потому что служит свидетельством твоего бессилия. И только.

- Это все философия, Андрей. Ты лучше скажи, посоветуй, что мне делать? Ты пойми - я не могу, дальше так жить нельзя.

- Согласен, так жить нельзя, - подтвердил я без малейшего колебания.

А он настойчиво спрашивал:

- А что делать? Что я должен делать?

- Разойтись.

- А дочь? Как будем ее делить?

- Для нее хуже не будет. А вот ваша теперешняя супружеская жизнь может нанести ей непоправимую моральную травму. Подумай только - ведь она уже скоро начнет все понимать.

Мы долго молчали, сидя друг против друга и думая общую думу. У иллюминатора жалобно выл ветер, как воют по ночам коты. Мне больно было за друга, обидно за судьбу, постигшую его в семейной жизни; чем я мог помочь ему? Откровенно говоря, я еще сам не искушенный, "начинающий" семьянин, и кто знает, что ждет меня впереди на этом поприще. Вспомнил, как Марина однажды сказала мне: "Если я когда-нибудь разлюблю своего будущего мужа, я приду и скажу ему об этом прямо и честно. А потом прощусь и уйду навсегда". - "А если у тебя будет куча детей?" - спросил я ее. "Тогда я попрошу его уйти и не мешать мне их воспитывать". - "Одной воспитывать детей трудно. Ты этого не забывай". - "Ничего, я сильная". И мне верится, что это не шутка и не угроза: у нее хватит и силы воли, и решительности.

Говорят, мысли способны передаваться на расстояние. В этот самый момент моих раздумий Валерик вдруг резко вскинул голову, точно сбросил с себя какой-то тяжелый груз, и сказал:

- А знаешь, о чем я думаю? Ведь Зоя, как мне помнится, по первоначальному замыслу предназначалась тебе. Именно для тебя привела ее Ирина к нам на вечер. Почему же ты не женился на ней, почему не набросился?

- Я вообще ни на кого не набрасывался - это во-первых. А во-вторых, ты, кажется, ставишь мне в вину, что я не женился в свое время на Зое…

- И любезно уступил ее мне, - договорил он с горечью. - Нет, я хочу сказать, что ты-то как бы предвидел, раскусил ее сразу. А я нет. Значит, ты видел и не сказал мне, не предупредил.

Это звучало по-детски наивно и смешно. За такое даже сердиться нельзя было. Но я дружески заметил:

- Ты хочешь говорить о другом, а говоришь все о том же - ищешь виновного и почему-то все время наталкиваешься на меня. Дело в том, что я и не пытался ее раскусить: она во мне не вызывала никаких чувств.

- А я, кажется, сам насильно вызвал эти самые чувства, - признался Панков. - Чего в ней не было, то досочинил, вообразил.

- Ну, а меня всегда упрекали в отсутствии воображения, - пошутил я.

Он помолчал, скрипя зубами, так что видно было, как шевелится щетинистая кожа, плотно обтянувшая челюсти. Затем поднялся, выпрямился, и повеяло от него прежней силой, неугомонной энергией и страстным огоньком.