Увы, подобные праздники эфемерны даже в России. Великий пост разогнал все сто народов по домам, оттепель растопила чудо-дворец. С тех пор ничего подобного здесь больше не видели, и кажется, карнавал что ни год становится все грустнее.

В 1825-м веселья было еще меньше, чем обычно. Это объяснялось все возрастающей меланхолией императора Александра, распространившейся уже не только на придворных, но и на простой народ.

Поскольку некоторые утверждают, будто причиной этой печали были угрызения совести, мы точно и без утайки поведаем о том, что ее вызывало.

После кончины Екатерины II, своей матери, Павел I вступил на престол, от коего был бы, несомненно, отрешен навсегда, если бы его сын Александр пожелал опередить отца, на что рассчитывала покойная царица и не только она. Проведя многие годы в изгнании, без доступа ко двору, разлученный со своими детьми, чьим воспитанием занималась их бабка, новый император внес в управление делами государства дух жестокой и странной подозрительности, превратившей краткий период его пребывания на троне в спектакль, почти непостижимый как для соседних народов, так и для их правителей, его коронованных собратьев.

Мучительный крик, вырвавшийся у Екатерины II после тридцати семи часов агонии, отозвался во дворце Павла I как весть о том, что отныне он – самодержец всея Руси. В ответ на этот предсмертный крик императрица Мария пала к ногам супруга вместе со своими детьми и первая приветствовала его как царя. Павел поднял их и заверил в своей решимости быть добрым государем и любящим отцом. Затем и весь двор, начальники департаментов, армейские чины, знатные персоны в порядке, отвечающем их рангам и древности рода, чередой проходя перед ним, простирались ниц, а следом за ними и гвардейский полк, приставленный к прежней резиденции Павла, дворцу в Гатчине, во главе с офицерами прибыл в столицу принести клятву верности государю, которого они еще вчера стерегли скорее как пленника, чем как наследника короны, не столько оказывая ему почесть, сколько отвечая за него перед царицей.

С этого самого момента командные выкрики, бряцание оружия, скрип громадных сапог и звяканье шпор наполнили покои, где только что уснула вечным сном великая Екатерина. Назавтра же Павел I был провозглашен императором, а его сын царевич Александр – предполагаемым наследником престола.

Павел воссел на трон после тридцати пяти лет лишений, изгнания и отверженности, когда ему уже сравнялось сорок три. Он внезапно стал правителем государства, где еще вчера был узником. За эти тридцать пять лет он много выстрадал, а следовательно, и многому научился, поэтому на престол он взошел уже с готовыми постановлениями, составленными в изгнании, и с судорожной торопливостью, выглядевшей довольно странно, принялся приводить их в исполнение.

Сначала, действуя вопреки всему, что делала Екатерина, сыновняя обида на которую успела превратиться в ненависть, он окружил себя своими детьми и назначил великого князя Александра военным губернатором Петербурга. Императрица Мария, до сих пор сетовавшая на мужнину холодность, с удивлением, смешанным с испугом, заметила, что он стремится к сближению, проявляя доброту и привязанность. Денежные суммы, выделяемые ей из казны, удвоились, и все же ее терзали сомнения. Но вскоре к благодеяниям прибавились супружеские ласки, и она поверила, потому что в ее груди жила святая душа матери и билось благородное женское сердце.

Из духа противоречия, проявлявшегося обычно в самый неожиданный момент, Павел первым же указом отменил рекрутский набор, проводимый по распоряжению Екатерины, и в пределах всей империи приказал забривать в солдаты лишь одного крепостного из ста. Эта мера была более чем гуманной – политически дальновидной. Ведь она одновременно обеспечивала новому императору признательность дворянства, чьи интересы ущемляла прежняя военная десятина, и любовь крестьян, вынужденных выплачивать ее натурой.

Зубов, последний фаворит Екатерины, полагал, что со смертью государыни потеряет все, и опасался не только за свою свободу, но за саму жизнь. Павел I призвал его к себе, подтвердил его права на занимаемое место и, вручая ему жезл командующего, полагающийся генерал-адъютанту, сказал: «Продолжайте исполнять свои обязанности. Надеюсь, вы и мне будете служить так же верно, как служили ей».

Костюшко содержался под стражей в замке покойного графа Ангальта. Его постоянным стражем был некий майор, не отходивший от узника ни на шаг. Павел лично отправился возвестить польского генерала о том, что он свободен. В первый момент, к величайшему изумлению и досаде императора, тот не выразил ему благодарности, на которую Павел, по собственному убеждению, имел все права. Затем Костюшко, все еще очень слабый и страдающий от ран, с забинтованной головой, в свою очередь приказал отнести его во дворец. Когда он предстал перед царем и царицей, Павел выразил намерение предоставить ему имение и крестьян на землях своей империи, однако Костюшко от этого дара отказался и просил взамен денежную сумму, которая позволила бы ему жить и умереть там, где он пожелает. Павел дал ему сто тысяч рублей, и генерал отправился умирать в Швейцарию.

Среди всех этих распоряжений, которые, вопреки всеобщим опасениям, казалось, предвещали благородное царствование, настало время отдать последние почести усопшей императрице. И тут Павел решил исполнить сыновний долг вдвойне.

Вот уже тридцать пять лет, как имя Петра III в Петербурге если и произносилось, то вполголоса. Новый император посетил монастырь Александра Невского, где был погребен его несчастный родитель. Он велел старому монаху открыть гроб, преклонил колена перед заключенными в нем августейшими останками и, сняв перчатку с руки скелета, несколько раз облобызал ее. Павел долго истово молился у гроба, потом приказал поставить его посреди храма и почтить прах Петра так же, как только что и тело Екатерины, возлежащее на своем парадном ложе в одном из дворцовых залов.

Наконец, он отыскал барона Унгерн-Штернберга, встарь служившего его отцу, а потом более трех десятилетий прозябавшего в отставке и в немилости, призвал старика к себе во дворец, в зал, где висел портрет Петра III, и когда тот явился, сказал ему: «Я пригласил вас, чтобы за отсутствием моего отца этот портрет стал свидетелем моей признательности к его верным друзьям». И, подведя барона к сему изображению, он поцеловал престарелого воина, сделал его генерал-аншефом, повесил ему на шею орден святого Александра Невского и велел распоряжаться церемонией у гроба своего отца в том же мундире, какой носил в бытность адъютантом Петра.

И вот наступил день погребальной церемонии. Петр III никогда не был коронован, и под этим предлогом его похоронили как простого русского барина, в монастыре Александра Невского. Ныне же по распоряжению Павла I состоялась его коронация в гробу, который затем был перевезен во дворец и водружен рядом с телом Екатерины. Оттуда прах обоих монархов доставили в цитадель, выставили на одном возвышении, и затем целую неделю придворные из подобострастия, а народ из любви приходили поцеловать мертвенно-бледную руку императрицы и гроб императора.

У подножия этой двойной могилы, куда Павел I пришел наряду с прочими, он, казалось, оставил и свое благочестие, и разум. Ранее, отрешенный от света в уединении Гатчинского дворца, не имея иной компании, кроме двух-трех гвардейцев, он привык развлекаться мелочами армейского обихода, проводил порой целые часы за чисткой пуговиц своего мундира, предаваясь этому занятию так же усидчиво, с тем же тщанием, с каким Потемкин особой щеточкой обихаживал свои бриллианты.

Поэтому со дня его воцарения вся придворная жизнь переменилась. Новый император прежде, чем вникнуть в заботы государства, принялся за те мелкие изменения, которые он собирался ввести в обучение и обмундирование солдат. Уже в день своего восшествия на престол в три часа пополудни Павел занялся на площади перед дворцом маневрами на свой вкус, дабы показать солдатам, как им отныне надлежит проводить военные учения. Этот смотр, который император затем неукоснительно проводил изо дня в день и называл «вахтпарадом», стал не только самой значительной приметой его царствования, но и средоточием всех нитей управления державой. На таких парадах царь делал заявления, оглашал указы, отдавал распоряжения, принимал должностных лиц. Ежедневно, в течение трех часов он, стоя между двумя великими князьями Александром и Константином, даже в самую лютую стужу без шубы и шапки, с голой лысиной, подставив нос ледяному ветру и держа одну руку за спиной, другой то вскидывал, то опускал свой жезл, выкрикивал марширующим солдатам: «Раз-два, раз-два!» Чтобы согреться, он только притопывал ногами: тешил свое самолюбие, бросая вызов двадцатиградусному морозу.