Концерт занял немалую часть ночи. Я до двух часов пробыл там, готовый смотреть и слушать, мне казалось, что концерт дают для меня одного и что подобные чудеса не могут совершаться каждый вечер. Поэтому у меня было достаточно времени, чтобы рассмотреть инструменты, на которых играли музыканты: то были трубы, изогнутые лишь в одном месте, у самого мундштука, и сильно расширяющиеся к раструбу, откуда исходит звук. По длине эти разновидности рога различались весьма существенно: от двух до тридцати футов. Чтобы управиться с последними, требовалось три человека: двое держали инструмент, третий дул.

Только когда начало светать, я вернулся к себе, совершенно околдованный ночью, только что проведенной под этим византийским небом, в гармоническом сопровождении северных мелодий, на реке, столь широкой, что она казалась озером, и такой чистой, что она отражала, как зеркало, все звезды земные и огни небесные. Должен признаться, что в те часы мне казалось, будто Петербург превосходит все самые хвалебные рассказы о нем и если не является раем, то по меньшей мере граничит с ним достаточно близко.

Уснуть я не смог: в душе моей все еще не умолкала музыка. В шесть утра я уже был на ногах, хотя лег в начале четвертого. Я разложил по порядку несколько выданных мне рекомендательных писем, хоть и не собирался никому их демонстрировать прежде, чем проведу публичное состязание: рекламировать себя – благодарю покорно! С собой я взял только письмо, которое один приятель просил меня вручить адресату лично. Это было письмо от его любовницы, простой гризетки из Латинского квартала, ее сестре, продавщице из магазина шляп. Я же не виноват, что события недавнего прошлого так перемешали все сословия, что в наши дни между простонародьем и царственными особами более нет непроходимой грани – ее смыла волна революции.

На послании был адрес:

«Мадемуазель Луизе Дюпюи, дом мадам Ксавье, шляпницы, Невский проспект, возле Армянской церкви, напротив рынка».

Необходимость лично вручить письмо стала для меня праздником. В восьмистах лье от Франции всегда приятно увидеть молодую хорошенькую соотечественницу, а я знал, что Луиза молода и хороша собой. К тому же она прожила в Петербурге четыре года, следовательно, знала его и могла дать мне кое-какие полезные советы.

Но неприлично же заявиться к ней в семь утра, и я решил побродить по городу, а на Невский вернуться часиков в пять.

Я позвал служителя, но пришел уже не прежний малый, а сменивший его коридорный. Коридорные этого рода – одновременно и лакеи, и гиды. Он вам и сапоги воском натрет, и дворцы покажет. Мне он пригодился в основном для первого, до второго дело не дошло: я загодя изучил Петербург так досконально, что знал о городе побольше коридорного.

Я не беспокоился об экипаже, как накануне о лодке: как ни мало я походил по петербургским улицам, но уже приметил на каждом перекрестке стоянки дрожек и кибиток. Поэтому я через площадь перед Адмиралтейством дошел до Александрийской колонны, и там по первому моему знаку меня тотчас обступили извозчики с самыми соблазнительными предложениями. Коль скоро твердого тарифа здесь нет, я пожелал узнать, до каких пределов можно сбить цену. Оказалось, до пяти рублей: за эту сумму я на весь день нанял дрожки с возницей и тут же велел ему везти меня к Таврическому дворцу.

Эти извозчики по большей части крепостные, которые за определенную плату, именуемую оброком, покупают у своих господ разрешение отправиться попытать счастья в столицу. Средство передвижения у них – некое подобие саней на колесах, где скамейка устанавливается не поперек, а вдоль, так что сидят на ней верхом, как дети на велосипедах на Елисейских Полях. В это устройство впрягается лошадь, столь же дикая, как ее хозяин, и подобно ему покинувшая родимые степи, чтобы носиться из конца в конец по петербургским улицам. Извозчик проявляет к своему коню отеческую нежность и вместо того, чтобы его лупить, как делают наши кучера, разговаривает с ним еще ласковее, чем испанский погонщик мулов – со своей любящей покочевряжиться животиной. Он для него и «батюшка», и «дядюшка», и «голубчик», извозчик сочиняет для него песни, прямо на ходу выдумывая и мелодию, и слова, в которых сулит ему тысячу благ, от каких не отказался бы и самый взыскательный из двуногих. Поэтому несчастная скотина, то ли падкая на лесть, то ли слишком доверчивая, без отдыха скачет по городу, останавливаясь, только чтобы поесть из кормушек, для этой цели расставленных на всех улицах.

Русский возница имеет одну общую черту с неаполитанским лаццарони: как тому, так и другому без надобности знать язык, чтобы понять, чего от него хотят – их смекалка настолько остра, что они вмиг угадывают желания заказчика. Место извозчика – на маленьком сиденье, расположенном между пассажиром и лошадью, которой управляет, причем у него за спиной болтается порядковый номер, подвешенный на шее, чтобы пассажир мог его запомнить, если чем-то недоволен. В подобном случае он лично сообщает либо отсылает этот номер в полицию, и по его жалобе извозчика почти всегда наказывают, впрочем, такая надобность возникает редко.

Русскому народу свойственна доброта, пожалуй, трудно найти столицу, где убийства из корыстных или мстительных побуждений были бы такой редкостью, как в Петербурге. Более того, русский мужик, весьма склонный к воровству, испытывает ужас перед каким бы то ни было взломом: вы можете смело доверить коридорному или вознице запечатанный конверт, полный банковых билетов, даже если он будет знать, что там содержится, между тем как оставить в доступном для него месте несколько мелких монеток было бы неосмотрительно.

Уж не знаю, был ли вором мой извозчик, но он очень боялся быть обворованным. Подкатив к ограде Таврического дворца, он сообщил мне, что у этого здания есть второй выход, поэтому ему было бы весьма желательно получить от меня из обещанных пяти рублей столько, сколько он уже заработал. В Париже я бы сурово отчитал наглеца, в Петербурге же только посмеялся, ведь такие недоразумения здесь случались и с персонами поважнее меня.

В самом деле, два месяца назад император Александр, по своему обыкновению прогуливаясь пешком и заметив, что начинается дождь, взял на площади дрожки и приказал отвезти его к императорскому дворцу. Прибыв туда, он пошарил в карманах и обнаружил, что денег у него при себе нет. Тогда он сказал ямщику, сходя с дрожек:

– Погоди, я пришлю человека, чтобы заплатил тебе за проезд.

– А, ясное дело, – буркнул возница. – Чего еще и ждать!

– О чем ты толкуешь? – удивился император.

– Ох, уж я-то знаю, что говорю: скольких господ, бывалоче, ни подвезешь к дому с двумя выходами, столько этих обманщиков тебе больше не видать, ежели сразу не заплатят.

– Как, неужели и перед дворцом императора такое случалось?

– Чаще, чем в других местах. У больших бар память больно короткая.

– Надо было жаловаться, – сказал Александр, позабавленный таким разговором.

– Добиться, чтобы арестовали знатного барина? Как вашему превосходительству не знать, что тут и пытаться нечего! Будь это кто из наших, дело проще простого, нас всегда знают, за что поймать, – тут извозчик указал на свою бороду, – а у вас-то, у больших господ, лицо обритое, где ухватишь! Так вы, ваше превосходительство, уж поищите получше у себя в карманах, там наверняка найдется чем заплатить.

– Послушай, – сказал император, – вот моя шуба, она стоит не меньше поездки, верно? Оставь ее у себя – отдашь тому, кто принесет тебе деньги.

– А что ж, в добрый час, – согласился ямщик. – Это вы с толком рассудили.

Через минуту вознице взамен шубы, оставленной в залог, выдали сто рублей. Император заплатил разом и за себя, и за всех своих недобросовестных посетителей.

Поскольку моя фантазия не смогла изобрести ничего подобного, я выдал извозчику пять рублей – всю его дневную плату целиком, мне было очень приятно показать, насколько больше я доверяю ему, чем он мне. Но я-то знал его номер, а он моего имени не знал.