Между тем я уже посетил колонну Григория Орлова, пирамиду, воздвигнутую в честь Чесменского победителя, и могилу Вергилия, около грота Позилипа. Четыре часа проведя в блужданиях по этому парку, включающему в себя озера, равнины и леса, я начал отчаиваться, терять надежду на встречу с тем, кого искал, когда вдруг, переходя аллею, увидел на другой, пересекающей ее, офицера в форменном рединготе, который поклонился мне и последовал своей дорогой. За моей спиной парнишка-садовник расчищал аллею, я спросил его, кто этот столь вежливый офицер.

– Это император, – ответил он.

Я тотчас устремился на поперечную аллею, пересекавшую ту, по которой прогуливался царь. И в самом деле – не успел я пройти и восьмидесяти шагов, как снова увидел Александра, но, едва заметив его, я почувствовал, что не смогу сделать более ни шагу.

Император на миг приостановился и, увидев, что почтение мешает мне приблизиться к нему, направился в мою сторону. Я остановился на обочине аллеи, он же шел по ее середине; я застыл в ожидании со шляпой в руке, и пока он приближался, слегка хромая из-за старой раны, я успел заметить, как он изменился с тех пор, как я видел его в Париже девять лет тому назад. Его лицо, некогда открытое и веселое, поблекло, омраченное болезненной печалью: сразу было видно то, о чем, впрочем, уже все говорили: царя грызла глубокая меланхолия. Тем не менее черты его сохраняли выражение такой доброжелательности, что я несколько взбодрился и, когда он проходил мимо, шагнул вперед.

– Сир, – произнес я.

– Наденьте шляпу, сударь, – сказал он, – сейчас слишком холодно, чтобы ходить с непокрытой головой.

– Если Ваше величество позволит…

– Да наденьте же шляпу, сударь, наденьте!

И так как он увидел, что почтение препятствует мне исполнить этот приказ, он взял у меня шляпу и собственноручно нахлобучил на меня, еще и придержав другой рукой мою руку, чтобы не дать мне снова обнажить голову. Затем, убедившись, что мое сопротивление подавлено, он спросил:

– А теперь объясните, чего вы хотите от меня?

– Сир, вот прошение.

И я вытащил из кармана бумагу. Его лицо вмиг омрачилось.

– Вы преследуете меня здесь, сударь, – сказал он, – а знаете ли вы, что я затем и покидаю Петербург, чтобы бежать от прошений?

– Да, сир, мне это известно, – отвечал я, – и всю дерзость своего демарша я в полной мере сознаю, но, быть может, это прошение больше других имеет право на благосклонность Вашего величества: к нему присовокуплена рекомендация.

– Чья? – перебил император с живостью.

– Августейшего брата Вашего величества, его императорского высочества великого князя Константина.

– Ах, так! – император протянул было руку, но тотчас отдернул ее.

– Только поэтому, – продолжал я, – у меня была надежда, что Ваше величество вопреки своему обыкновению соблаговолит принять прошение.

– Нет, сударь, нет! – сказал император. – Я его не приму, иначе завтра мне принесут тысячу, тем самым вынудив меня бежать из этого парка, где я больше не смогу быть один. Но, – продолжал он, прочитав по моей физиономии, как я обескуражен этим отказом, – отнесите свое прошение на почту, она там, в городе. Мне его доставят уже сегодня, а послезавтра вы получите ответ.

– Сир, я так признателен!

– Хотите это доказать?

– О! Возможно ли, что Ваше величество даст мне такой шанс?

– Что ж! Не говорите никому, что явились ко мне с прошением и не были наказаны за это. Прощайте, сударь.

Император удалился, оставив меня под впечатлением его поражающей меланхолической доброты. Я не преминул последовать его совету: отнес прошение на почту. Через три дня, как он и обещал, пришел ответ.

Это был мой патент учителя фехтования императорского корпуса инженерных войск; я получил чин капитана.

С этого момента, поскольку мое положение несколько упрочилось, я решил переехать из гостиницы «Лондонская» на частную квартиру. В поисках ее я стал прочесывать Петербург во всех направлениях. Во время этих экскурсий я начал по-настоящему узнавать город и его обитателей.

Граф Алексей свое слово сдержал: благодаря ему у меня с первых же дней пребывания в столице образовался кружок учеников, каких мне самому, без его рекомендации, не залучить бы и за целый год. Это были господа Нарышкин, кузен императора, и Павел Бобринский, признанный, хоть и не официально, внук Григория Орлова и Екатерины Великой, полковник Преображенского полка князь Трубецкой, начальник полиции господин Горголи, еще несколько знатных особ из виднейших петербургских семейств и наконец двое или трое офицеров-поляков, состоящих в армии на императорской службе.

Одна из наиболее поражавших меня черт русских бар – их гостеприимная учтивость, эта первейшая из добродетелей, которая редко выживает с наступлением цивилизации: по отношению ко мне она им ни разу не изменила. Правда, император Александр, уподобившись Людовику XIV, выдавшему шести старейшим парижским учителям фехтования дворянские грамоты с правом передавать их своим потомкам, также смотрел на фехтование не как на ремесло, а как на искусство и позаботился о том, чтобы повысить престиж этой профессии, присваивая моим коллегам и мне более или менее солидные армейские чины. Ни в одной стране мира я не встречал той аристократичной добросердечности, как в Петербурге: она тем хороша, что, не унижая того, кто ее проявляет, возвышает того, к кому обращена.

Такой теплый прием со стороны русских для иностранца тем приятнее, что жизнь здешних семейств весьма кипуча благодаря дням рождения и большим календарным праздникам, к которым добавляется еще день святого покровителя, имеющийся у каждого дома. Поэтому ежели обзаведешься в меру обширным кругом знакомств, в году останется мало недель без двух-трех званых обедов и такого же числа балов.

Есть для учителей в России и другое преимущество: они становятся сотрапезниками в домах своих учеников, некоторым образом членами семьи. Имея мало-мальски приличные манеры, учитель занимает у домашнего очага место не то друга, не то родственника и сохраняет его за собой сколь угодно долго.

Именно такое место соблаговолили обеспечить мне некоторые из моих учеников, в том числе начальник полиции господин Горголи, один из благороднейших и самых сердечных людей из всех, кого я знал. Грек по происхождению, красавец, рослый, статный, ловкий в движениях, он, как и граф Алексей Орлов и господин Бобринский, являл собой образец истинного аристократа. Искусный в любых упражнениях, будь то верховая езда или игра в мяч, как любитель, достигший и в фехтовании наибольших успехов, он был добрым гением и для иноземцев, и для сограждан, для которых бывал доступен в любой час дня и ночи.

В таком городе, как Петербург, в этой, можно сказать, монархической Венеции, где всякий звук гаснет, не рождая эха, где Мойка и Екатерининский канал так же, как воды венецианских Гвидеччи и Орфано бесшумно глотают мертвые тела, а присутствие будочников, дежурящих на углу каждой улицы, порой не столько успокаивает, сколько пробуждает опасения, майор Горголи отвечал за общественную безопасность.

Всякий, кто видел, как он без конца разъезжал по всем двенадцати кварталам города, по рынкам и базарам на легких дрожках, спокойно закрывал вечером двери своего дома, уверенный, что такое недремлющее око зрит и в потемках. За те двенадцать с лишком лет, когда майор Горголи служил начальником полиции, он ни на один день не покидал Петербурга.

Я же, поколесив по городу несколько дней, сумел наконец подыскать в центре, на Екатерининском канале, подходящую, меблированную квартиру. Чтобы дополнить ее обстановку, мне оставалось приобрести только кушетку и тюфяк, то есть постель, какой, на взгляд простолюдина, пользуются только важные господа, ведь крестьяне спят на печи, а торговцы на шкурах и в креслах, воспринимаемых как самая шикарная мебель.

В восторге от того, что я смогу начать новую жизнь, я прошелся вдоль Екатерининского канала, свернул к Адмиралтейству, как вдруг, даже не вспомнив, что сегодня воскресенье, вздумал зайти в парную баню. Во Франции я много слышал о них, и вот теперь, проходя мимо, решил не упустить случая. Итак, я переступил порог, получил входной билет за два рубля с полтиной (50 французских су) и меня провели в первую комнату, где раздеваются: там была обычная температура.